Родриго поднял голову, возвращенный к действительности настойчивыми гудками на площади Куаутемока; машины, мчавшиеся встречными потоками вверх и вниз по Пасео-де-ла-Реформа и вливавшиеся в эти потоки с Датской и Римской улиц, с улицы Инсургентес и улицы Рамона Гусмана, скованные пробкой, тянулись впритык одна к другой длинными извивающимися змеями; непрестанно гудели клаксоны, без всякого толка свистели полицейские, высовывая головы из окошек, кричали водители и снова нажимали на клаксоны один-два-три-четыре-пять раз.
Человек с малых лет знает, кто он такой, и я узнал тогда, что я что-то вроде шпиона, каким я почувствовал себя в тот вечер, вроде соглядатая, то есть человека, нанятого разузнавать, как живут другие. Только и всего. И я понял кое-что похуже. Что я способен видеть все свои недостатки и не способен их преодолеть.
— Ты похож на нашу страну, — сказал Икска, беря Родриго за локоть, чтобы перейти через проспект.
— Нет, Икска, нет. Почему мой отец смог броситься в борьбу, преодолеть эти недостатки, а я нет? Почему перед ним и его людьми был открыт путь честной деятельности, а у нас нет иной возможности, кроме как приспособляться, сжигать себя изнутри, таиться да пакостничать, вот, вот, пакостничать? Я уже сказал тебе, что с той поры, когда я начал понимать, что к чему, я сознаю себя не столько его кровным, сколько духовным сыном, и что сегодня я должен был бы действовать, имея для этого больше оснований, чем он; что он так или иначе действовал бы сегодня, что он не стал бы, как я, жить паразитарной жизнью. Но ведь я пытался, Икска, ведь правда? Я всегда внутренне боролся, искал истину, стремился отдаться служению идее; но что это дало? Скажи мне…
— Мануэль Самакона сказал бы тебе, что, если моральная борьба совершается в тебе самом, если ты мыслишь и внутренне чувствуешь себя солидарным с другими людьми, этого достаточно для того, чтобы ты участвовал во всем…
— И ты так думаешь?
— Я думаю… в конце концов сама жизнь тебе подскажет то, что я думаю, а если нет, то и мои слова тебе не помогут.
— Посмотри на мужа Нормы. Он твердо стоит на земле, знает, чего хочет. Он убежден, что работает на благо страны. Достаточно ли делать то же, что он, и чувствовать себя так же, как он? Боже мой, что это за страна, Икска, куда она идет, что можно с ней сделать?
— Все.
— Что все? Как ты умудряешься понимать ее? Где она начинается и где кончается? Почему она довольствуется половинчатыми решениями? Почему отказывается от лучшего, что у нее есть? Какие формулы позволяют понять ее? За что, за что тут уцепиться? Что сталось с ее революцией? Она лишь создала новую группу потентатов, уверенных в том, что они господствуют надо всем, и считающих себя такими же необходимыми, какими себя считали сьентификос.
— В Мексике нет ничего необходимого, Родриго. Рано или поздно тайная и безымянная сила все затопляет и все преобразует. Эта сила древнее незапамятной древности, и в ней, как в зернышке пороха, сконцентрирована взрывная мощь. Эта сила — происхождение, первоисточник. В нем вся суть, все остальное — только личины. Мексика есть нечто раз навсегда данное, неспособное к эволюции. Непоколебимая скала, которая сносит все. На эту первозданную скалу могут наслаиваться какие угодно отложения. Но скала сама по себе не меняется, всегда остается одной и той же.
— Это мне не помогает, Икска, это ничего не решает для меня.
— А твоя собственная жизнь?
— Да, об этом мы и говорили.
У кино «Робле» стояла очередь; Родриго и Икска протиснулись между людьми со скучающими лицами, которые черепашьим шагом двигались к освещенному окошку кассы.