Каждый день в половине восьмого я шел в школу и за квартал до нее начинал волочить ноги и поддавать носком ботинка крышечки от бутылок с пивом и лимонадом. Урок закона божьего внушал мне ужас. Учителя говорили, что это самый важный урок. «Если ты не будешь знать географии, то останешься глупцом, и только; но если ты не будешь знать катехизис, то не спасешься и попадешь в такое место, где всегда будешь один, без мамы и папы, без никого»; а я никогда ничего не знал. По другим предметам можно было хоть в чем-то разобраться самому, хоть до чего-нибудь дойти своим умом; но в законе божьем все было уже установлено, все сомнения отвергались, все пути были закрыты…
— Высшие добродетели?
— Вера, надежда и…
и Родриго умолкал, стыдясь произносить слова, которых он не понимал. За одной партой с ним сидел Роберто Регулес, и однажды он после уроков пригласил Родриго к себе выпить шоколаду. Он жил в доме, окруженном зубчатой стеной, на проспекте Чапультепек, и у него была своя комната, где было полным-полно оловянных солдатиков и толстых тетрадей. Родриго спросил его, что это за тетради, а Роберто ответил, что в них всякие секреты, влез на кровать и достал с полки одну из тетрадей; усевшись на полу, он с самодовольным видом открыл ее, предвкушая удивление товарища.
— Ты сам знаешь, какая скука катехизис. Так вот, на самом деле это не такая уж скука. Как посмотреть, потому что здесь есть кое-какие секреты, — и он раскрыл тетрадь, полную вырезок, религиозных картинок и написанных тушью фраз. — Вся штука в том, чтобы додуматься, что на самом деле значит то или другое, так, чтобы, когда отец Вальес спросит тебя, ты знал, что к чему, и не дал себя провести. Посмотри: вот Надежда. Он показал на страницу, где была картинка с изображением распятого Христа, а рядом с ней фотография одной из актрис итальянского кино. Наверху страницы красным карандашом было написано слово «Надежда», а ниже стояло: «чур, чур, отыди, дьявол, прииде Иисусе».
— Но если Ииисус не придет, что тогда? Либо дьявол сожрет тебя, либо ты перехитришь дьявола, и тогда уже дьяволу кричать: чур, чур, отыди, дьявол, прииде Иисусе, понимаешь? Родриго не понимал и, наклонив набок голову, рассматривал страницу Надежды.
— Ну и тупой же ты. Неужели не понимаешь? Все имеет два смысла, и ты выбираешь тот, который тебе подходит, понял? Смотри, вот Целомудрие.
Это была чистая страница.
— А что значит эта, пустая?
— Тут тоже два смысла. Раз никто не говорит о целомудрии и все замолкают, когда я спрашиваю про него за столом, значит, это что-то плохое и запрещенное.
— Но ведь в катехизисе сказано, что надо быть целомудренным…
— Тогда почему же родители никогда не хотят говорить об этом? Нет, наверняка это что-то плохое, но раз тебе это запрещают, значит, тут должно быть что-то хорошее. Эта страница потому и пустая, что это ни хорошо, ни плохо, и ты, не подавая виду, только ждешь, что выйдет. А теперь скажи, хочешь играть в это со мной?
Родриго сказал да, и друзья подали друг другу руку, и Роберто заставил его подписать буквой «х» клочок бумаги, и в классе они украдкой переглядывались, когда учитель говорил о надежде, и Родриго вспоминал итальянскую актрису, разлегшуюся на тигровой шкуре, и каждый раз, когда отец Вальес произносил одно из священных слов, Роберто что-нибудь писал на бумажке, которую передавал Родриго: сухой цветок, кошка, кровавый крест. Приходя домой, Родриго садился за стол, на который падал зеленый свет, открывал тетради в клеточку и притворялся, что делает уроки. На самом деле он, лихорадочно роясь в своей небогатой памяти, выискивал новые соответствия магическим словам катехизиса, чтобы на следующий день поразить Роберто своими блестящими находками: святой дух — черный флаг корсара; милосердие — последний ужин моей мышки; теология — черный креп на доме дедушки… С приближением времени ужина у него начинали трястись поджилки, и он грыз карандаш в ожидании той минуты, когда мать, сидевшая в своем кресле у окна, встанет и подойдет взглянуть на его тетрадь. Тогда он наскоро заполнял страницы бессмысленными цифрами и прятал в ранец тайные бумаги.
Так, Икска, мы с моим другом Роберто Регулесом — да, тем самым, — придумали тайную игру, основанную на катехизисе; игру, поглощавшую наше воображение и время и в школе и дома. И мне — не знаю, поймешь ли ты меня, — хотелось вовлечь мать в эту игру, не для компании и не потому, что я рассчитывал на ее понимание, а потому, что благодаря этой игре, в которой участвовали только двое, Роберто и я, игре, которую могли объяснить только он и я и в которую только он и я могли принять других, я чувствовал свое превосходство над ней; не сознавая этого, я жалел мать, жалел за ее старые ботинки, за то, что ее лицо с каждым днем все больше отличалось от лица молодой и изящной сеньоры с фотографии, и мне хотелось подарить ей, даровать эту игру, в которой воплощались все прелести тайны и исключительной привилегии; но мать не подозревала об этом и думала, что она естественным образом властвует надо мной, не спрашивая на то моего согласия, и что я всегда буду частью ее, единственным свидетелем ее повседневной жизни, вечерних часов, которые она проводила у окна в плетеном кресле-качалке с клубком ниток в подоле, и того, как с каждым днем все больше западают ее глаза и она все больше отдаляется от женщины в пышном платье со старой фотографии; и она не интересовалась тем, что занимало меня, а я тем, что занимало ее, но без нее, без ее удивления, без ее открытия, что я создал себе другой, свой собственный мир, игра для меня оставалась незаконченной, неполноценной: мне нужно было посвятить ее в нашу тайну, чтобы она увидела, что я живу сам по себе, не нуждаясь в ней, но она так и не узнала об этой игре, потому что однажды утром…