Родриго улыбнулся и попросил еще чашку кофе.
— Под конец мы перестали разговаривать и сидели, как истуканы, уставившись на все более укорачивавшиеся огарки свечей. У Лайдеры не сходила с лица двусмысленная улыбка, а меня разбирал смех. Наконец, ровно в двенадцать ночи, раздался звонок и вошел толстый человек с трехдневной щетиной, в вельветовой куртке, без галстука. Я прекрасно помню его первые слова, разбившие, как хрупкое стекло, нашу сугубо интеллектуальную настроенность: «Ну и бабы здесь! Какие задницы!» Ни с кем не поздоровавшись, он взял бутылку вина и улегся на полу. У Лайдеры сбежала с лица улыбка, а Медиана побледнел.
Де Ольмос (с блестящими от помады волосами, пытаясь спасти положение). У Макса Жакоба есть одна весьма знаменательная фраза…
Милос (сплюнув вино на ковер, орет). Двое суток в Гуамотезине, черт подери!
Медиана (жалобно). Роберто, нам следовало бы представиться.
Ладейра (откинув голову на спинку кресла, с любопытством разглядывает тучного поэта).
Милос (перевернувшись на живот и хлебнув из своего бокала). Ух и бабы! Так и пышут жаром, будто вылеплены из вулканической лавы! А какие клешни! С такими бабами и ящиком текилы чувствуешь себя могучим кондором, который своим дыханием развеивает тучи. Надо уметь кружить, кружить, как дельфины у Талары: на минуту покажутся на волнах, блестя на солнце, чтобы все полюбовались на них, и уходят вглубь. А какие ягодицы, черт побери…
Береа (поправляя галстук). Мы полагали, сеньор Милос, что было бы небезынтересно обменяться мнениями о влиянии Эрреры-и-Рейсиг…
Береа и Медиана, чинно сидя в креслах Второй Империи, механически прихлебывали вино. Милос валялся на ковре. Де Ольмос открывал и тут же закрывал рот. Я расхохотался: мне вспомнились заготовленные фразы, коллективный обзор творчества Милоса и его вероятных влияний, ожидание некоего озарения, и теперь, глядя на этого пьяного кита, я был доволен, думал о своей книге и радовался, что не показал ее Медиане. Не в силах совладать с приступом смеха, я почел за лучшее уйти, не попрощавшись, в то время как бледный Томас продолжал прихлебывать вино, а Флавио Милос орал, разлегшись на ковре… — Родриго остановился и высыпал на столик сигареты из своей пачки «Деликадос». Опустив голову, он принялся строить из них пирамиду. — Но Милос был всего лишь веселый турист, Икска. Он уехал, а я остался, преследуемый укоризненными взглядами Томаса Медианы. Когда вышло в свет «Избранное», Томас возглавил критику, без сомнения добросовестную и основательную, которую я, однако, счел злопыхательской. Разумеется, словесную критику. Не появилось ни одной рецензии. Сыпались шутки и каламбуры. Большую часть экземпляров моя мать распространила среди своих товарищей по работе в бельевом магазине. Вот во что вылились мои бессонные ночи, мои амбиции, мое притязание на собственную судьбу перед лицом матери. Она поняла мое состояние и ничего не сказала. Друзья охладели ко мне; наконец я решил порвать с ними. Как раз тогда я познакомился с Нормой и решил, что обойдусь без них и без литературной славы: ее любовь заменит мне все. Когда же я потерял и это, я попытался найти новую опору в студенческом движении… На этой почве мы и сошлись с тобой, Икска… В тысяча девятьсот сороковом году я был мелким чиновником, который оставлял все свое жалованье в борделях. Медиана был прав. Группа, которую он возглавлял, не изменила своему призванию и внесла свой вклад в литературу. Мать была права. Нет судьбы, есть обязанности. Так что…