Ибарра начал хохотать; это был не понятный и оправданный хохот, а раскаты гортанного смеха, похожего на замаскированный плач, с каждой новой волной все более громкого и казавшегося неудержимым и нескончаемым.
— А моя дурнушка? Представьте ее положение. Как ей было раздобывать деньги, пока я мытарился? Фелисиано Санчес, мой товарищ по профсоюзу, пожалел ее и взял к себе в дом, а ей, конечно, пришлось платить натурой. Вот тебе и дурнушка! Но я не затаил на нее зла. В общем-то упрекать ее за это значило бы слишком много требовать от нее. Теперь, когда я заболел, она пришла навестить меня. Фелисиано убили пятнадцатого сентября — «при попытке к бегству». За смутьянство. Но моя дурнушка предпочла остаться с детьми, которых она прижила от Фелисиано. Теперь она уже старая, и когда я вспоминаю, что, женясь на ней, воображал, что мы будем стариться вместе… Не думайте, каждому нужен человек, который старился бы вместе с ним. Все, что можно разделить с другим, не пропадает, а как бы удваивается, вы так не думаете? Ну, ладно! Я вернулся в министерство народного образования, где и работал до последнего времени. Обратите внимание: даже рабочий теперь не так беззащитен, как мелкий служащий. Среднему классу приходится хуже, чем простому народу, потому что у него есть иллюзии и, кроме того, ему надо сохранять декорум. Он должен соблюдать известные приличия в отношении домашней обстановки, еды, одежды. Чиновник не может ходить в уарачах и в холщовых штанах. И он не сводит концы с концами. Мы живем в обществе свободного предпринимательства, сеньор, и люди, которые предпринимательством и живут, поднимаются наверх, но средний класс остается там, где был. Паршивая работа, рутина… да что вам рассказывать! В один прекрасный день мне захотелось сжечь все архивы и в жизни не видеть больше запыленной бумаги. Ведь я четырнадцать лет проторчал там, и каждый день одно и то же, та же никому не нужная работа, тот же автобус «Косумель» с жесткими скамьями, та же комнатенка, та же скука после работы, когда не знаешь, куда себя деть, — разве только поискать бабу или сходить на двухсерийный фильм в кино «Колониаль». А на следующий день в восемь утра опять отмечайся в табеле. Эх, черт побери! А между тем Федерико Роблес… Кто же тут не согнет спину, скажите на милость? При жалованье в шестьсот песо в месяц… И кого же я знал среди новой плутократии, кроме Федерико Роблеса? Вот так и получилось, что я, как вы знаете, предоставил себя для юридического мошенничества, внеся три тысячи песо, которые мне даже не принадлежали, чтобы стать формально пайщиком Общества с ограниченной ответственностью, а фактически надсмотрщиком над несчастными работягами на плохо оборудованной фабрике с устаревшими и неисправными машинами. Все для того, чтобы обойти закон. И вот я перед вами. Вы говорите с блестящим специалистом по трудовому праву.
Ибарра опять закатился нескончаемым хохотом. Сьенфуэгос улыбнулся.
— Теперь Роблес говорит мне «вы», извольте радоваться! Но не в этом суть. Суть в том, что каждый прожил свою жизнь, верно? и что он оказался там, а я здесь, внизу. Две жизни, два примера. Но я не жалуюсь, чего там! — Ибарра опять поднес к носу платок, но, прежде чем высморкаться, закричал: — Игнасия! Игнасия! Это женщина, которая обслуживает жильцов в нашем доме. Славная индианочка. Послушайте, вы мне не купите в лавочке пачку «Монте-Карло» и бутылочку пепси? Я вас отблагодарю. Вот возьмите… что вы, дорогой мой, еще этого не хватало, почему вы должны меня угощать? Большое спасибо.
В субботу ровно в десять вечера дешевая проститутка входит в закусочную на улице Сан-Хуан-де-Летран и спрашивает торта-компуэста и чашку кофе. Закусывая, она смотрит в зеркало, висящее на стене, и, поднимая нервным движением три пальца, здоровается с другими женщинами, которые торопливо едят, или слюнявят поехавшие чулки, или, не переставая болтать, мажут губы, глядясь в ручное зеркальце. Все это «подружки», и в закусочной их знают, и когда они на мели, им дают что-нибудь поесть, но та, что ест торта-компуэста, держится особняком; остальные думают, что она задается или еще новенькая, но на самом деле ей просто неохота рассказывать одни и те же басни, выдумывать, как все, что она из Гвадалахары и что у нее есть кот, которого ей приходится содержать, и что один политик застал ее с котом и побил ее; неохота выдумывать приключения, которые, хотя бы в воображении, нарушают однообразие того, что для нее только работа, которую она не может оправдать тем, что у нее на руках старая мать, новорожденный ребенок или брат-паралитик, которой она занимается просто потому, что хочет быть проституткой, потому, что работать служанкой или продавщицей ей постыло, хотя теперь даже и проституткой быть опыстылело; ночью она думает, что сможет спать все утро, а в одиннадцать утра уже просыпается и томится скукой, считая часы до десяти вечера, когда она приходит в закусочную, и ест свою торта-компуэста, и отправляется в гостиницу-кабаре, и ждет, не угостят ли ее еще одной торта-компуэста, а потом танцует для вида и просит один бокал с подкрашенной водой за другим и в десять минут отпускает клиента. Она поправляет свой «конский хвост», пудрит смуглые скулы и выходит на улицу, глядя себе под ноги, на тротуар, по которому идут мужчины в широких рубашках и суженных книзу брюках и нахальные педерасты, пристающие к капралам. Она не знает, что разреженный воздух, и пар, который поднимается с тротуаров, и пасмурное небо, низко нависшее над плоскими крышами, и светящиеся рекламы, и весь изломанный профиль города хотят обласкать ее и сделать своей, обратить в живую капельку города и унести туда, куда уходит корнями сам город со всеми его жителями, мужчинами и женщинами, и где город и все его жители оставили свою мудрость: так думает Икска Сьенфуэгос, когда видит на углу улицы Месонес дешевую проститутку, которая, не поднимая глаз от тротуара, идет предписанной ее ремеслом вихляющей походкой, которая уже стала для нее естественной. Сьенфуэгос пристраивается к ней и, волоча ноги, идет с ней рядом, но вот проститутка поджимает губы, останавливается и упирается руками в толстоватую талию. «Не купишь — не лапай, приятель». И она исчезает, свернув на Вискаинас. На улице Ниньо-Пердидо Сьенфуэгос входит в таверну, где висит табачный дым и шум голосов перекрывают басы гитары и медь корнета, от которой у всех свербит в горле, и снуют официанты с тарелками шкварок на жестяных подносах. За одним из столиков Бето в рубашке с закатанными рукавами обнимает Габриэля за длинную, черную от загара шею, откликаясь ликующими воплями на гнусавые и глухие голоса мариачей.