— Но вы так хорошо говорите на идиш… Что я принял вас…
— Да я на многих языках говорю, — ответил он.
Макс, лежа на нарах спиной к нему, негромко хмыкнул:
— Выкрутился, рус…
— Русские — очень находчивый и умный народ, — небрежно ответил Кирсан.
В этот раз он снова попытался нащупать хотя бы возможность контакта, но оборванцы-уборщики на него взгляд не поднимали, а женщина старательно отводила глаза, стараясь не смотреть ни на кого из заключенных.
— Я не спец по формам — но ее китель кажется знакомым, — заметил Кирсан, когда процессия проследовала к дальним камерам.
— Кригсхельфериннен СС, — пояснил Макс, — женские специальные подразделения. Надзирательницы в женских бараках концлагерей.
— Знаешь, что мне в голову пришло? Если это ад — тут должно быть тесновато. Где миллиарды умерших грешников? Вместо этого я встретил не так уж и много людей, и куда ни кинь — сплошные нацисты. Солдаты с огнеметами на страже, эсэсовец в камере, надзирательница на кормежке… Чем ты это объяснишь?
— За объяснениями — к богу или дьяволу, — отрезал Вогель, распечатывая упаковку печенья, съел одну галету и добавил: — но если ты немного подумаешь, то вспомнишь, что я раньше говорил. Тут не бывает случайностей.
Так прошло еще некоторое время, в котором можно было ориентироваться только по кормежкам. Снаружи — вечные и неизменные сумерки. К радости Кирсана, еврей из камеры напротив хорошо играл в шахматы, они разыграли несколько партий по памяти, но развлечения хватило ненадолго: оппонент оказался слишком силен. Тогда к делу подключился Макс: выяснилось, что у обоих примерно одинаковый разряд по шахматам.
— Ты, главное, не брякни ему, что я немец, — предупредил он, — а то жид откажется со мной играть… если поверит, конечно.
— Забавные тут вещи происходят. Чистокровный ариец играет в шахматы с ненавистным евреем.
— Ненавистным? Ты знаешь, с моей семьей по соседству жили два жида со своими семьями. Один булочник, второй молочник. Приличные люди, я дружил с сыном булочника в детстве. Я их много в газовых камерах после уморил. Фюрер сказал — так надо. Они недолюди, их надо ненавидеть… Я так и делал, и не задумывался, почему я это делаю? Что ж, потом у меня было много-много веков на то, чтобы понять, что никаких причин ненавидеть жидов, ничего плохого мне не сделавших, у меня не было. Вот только понять это и то, что заповедь 'не убий' распространяется и на унтерменшей тоже, я смог лишь после того, как оказался в аду. Но исправить уже ничего нельзя — остается смиренно принять последствия своих поступков. Смиренно — потому что ничего другого не остается.
Налет
Больше всего Кирсану осточертела скука. Есть, спать, видеть один и тот же кошмар: залитая солнцем дорога и бульдозерный нож. К пятнадцатой кормежке он уже был готов грызть прутья или броситься с кулаками на охрану, но понимал, что номер не пройдет: у голых рук нет шансов против пары автоматов. Он должен как-то выбраться, если не хочет сойти с ума.
— И давно ты тут сидишь? — спросил он сокамерника, когда их клетку снова заперли.
— Кормежек сто.
— Уму не приложу, как ты тут еще не свихнулся. Это получается около тысячи часов. Так почему нас тут держат?
Макс кивнул в сторону ящиков, расставленных по всей длине прохода.
— Из-за них.
— Что внутри? Блин, да что ж мне приходится каждое слово из тебя вытягивать.
— Еда внутри. И выпивка. Видишь ли, все здесь подвержено тлену и разложению. Все портится, гниет, ржавеет — и очень-очень быстро. Но дело в том, что каждый человек распространяет вокруг себя ауру, которая этому разложению препятствует. В местах, где людей много, все иначе. Если ты построишь себе землянку где-нибудь — ты можешь жить в ней долго. Но стоит тебе отлучиться на несколько часов — и она обвалится, вся утварь сгниет и придет в негодность. Потому люди, которые пытаются как-то тут устроиться, вынуждены собираться большими группами. Вот как эти, которые нас здесь заперли.
— А при чем тут еда?
— Если ты будешь очень долго — месяцы или больше — носить при себе, скажем, плитку шоколада — она станет нормальной. Как в мире живых, понимаешь? Вкусной. Такая еда — единственное, что имеет ценность. То же самое — водка, пиво, шнапс. Они становятся нормальными. Пьянят. Нет ничего дороже, чем возможность напиться и ненадолго забыть, что ты в аду.
Кирсан понимающе кивнул.
— И нас тут держат, чтобы мы своим присутствием превращали вот эту мерзость в нормальную пищу.