Я перенес вещи в квартиру, попрощался с Сарой и Джейми — так ребенок прощается с родителями, когда те оставляют его в не внушающем доверия летнем лагере. Близился вечер, только начало темнеть. Я вышел осмотреться.
Во время пешей прогулки все казалось более обнадеживающим, чем из фургона Сары и Джейми. Я выяснил, что, если протиснуться между домами, можно выйти к заливу, громаде темно-синей воды, где гудел фаготом туманный горн, а с наступлением вечера на полуострове в нескольких сотнях метров загорался одинокий зеленый огонек, похожий на тот, по которому томился Гэтсби. В центре города я обнаружил кинотеатр, этакого крепыша из красного кирпича в духе провинциальных американских домов кино тридцатых годов (впоследствии он сгорел), где показывали «Унесенных ветром». Сеанс начинался через двадцать минут. Я посмотрел фильм вместе с пятью-шестью другими зрителями, и это было прямо здорово, даже несмотря на то, что копия была довольно старой и залатанной, поэтому, когда Скарлетт О'Хара споткнулась на лестничной площадке своего особняка в Атланте, уже в следующий момент она оказалась у подножия лестницы.
Однако после окончания сеанса я узнал, что следующим вечером «Унесенных ветром» покажут последний раз, после чего и кинотеатр закроется до мая. Два других уже были закрыты на зиму. Ну и ладно, подумал я. Кому нужны фильмы? Буду читать по вечерам. Я побрел дальше и нашел небольшой уютный бар, где худосочные женщины в кожаных куртках играли в бильярд, а стайка мужчин сидела у камина, смеясь над анекдотами до того бородатыми, что рассказывать их целиком едва ли было необходимо. Я заказал пива и узнал от бармена, что в конце недели это место тоже закроется до мая.
В течение следующих нескольких дней стало очевидно, что, за исключением жизненно необходимых продуктового и аптеки, а также — вот уж диво — стойкого книжного магазина, с октября по май не будет работать вообще ничего. Туристов будет все меньше и меньше. Здесь, как я вскоре понял, останется лишь горстка местных жителей, что все плотнее кутались от холода и с наступлением вечера почти поголовно разбредались по домам, кроме разве что самого заметного городского сумасшедшего — красивого растрепы, который выглядел слегка опаленным, будто только что выбрался из огня; он ходил взад-вперед по Коммершиал-стрит днем и ночью в одних и тех же темных джинсах и фланелевой рубашке, что-то яростно бормоча в ледяной воздух. Останутся два бара, где обслуживают рыбаков, и одно загибающееся вегетарианское кафе. Ну и ладно, подумал я. Никаких отвлекающих факторов. Все семь месяцев буду писать и читать.
Я действительно читал — беспокойно и беспорядочно: прочел половину «Пармской обители», что-то из Филипа Рота, немного Дороти Сэйерс. Я не мог толком сосредоточиться. Я не писал, хотя и старался изо всех сил. Мой блеф был раскрыт. Оказавшись в идеальных условиях — своя комната, полное отсутствие развлечений, — я обнаружил, что вообще не могу писать. Я засиживался допоздна, а наутро не вылезал из кровати до полного пробуждения, но в какой-то момент все равно приходилось подниматься и встречать очередной бессмысленный день, в течение которого я пялился на пишущую машинку, выдавливал из себя пару предложений, зачеркивал их, а затем бродил по берегу залива и пустынным улицам, мимо заколоченных сувенирных лавок и бормочущего мужчины, пока не наступал вечер, и можно было готовить ужин, приниматься за выпивку и читать, ну или пытаться читать. Я купил старенький черно-белый телевизор и смотрел его часами напролет с безрадостным удовольствием наркомана, отчасти вызванным моей готовностью пустить все на самотек. Той зимой я утратил не только последнюю надежду на оптимизм, но и саму веру в него. Мне казалось, что на пороге тридцатилетия мне достался ранний тур по дому престарелых, где один бесконечный день сменяется другим, где сон — единственная мыслимая награда. Одним особенно блеклым февральским вечером я сидел на своем скрипучем клетчатом диване, накидывался водкой, слегка раскачиваясь под бубнеж телевизора, и пообещал, что если выживу в оставшиеся месяцы, то покину Провинстаун и не только никогда больше не вернусь, но никогда больше не окажусь в месте с населением меньше одного миллиона человек.
Но в конце концов я влюбился в Провинстаун — так, встретив кого-то, кто кажется тебе странным, докучливым, потенциально опасным, однажды обнаруживаешь, что сочетаешься с ним законным браком. Когда срок стипендиальной программы истек, я остался на лето, устроился на работу в бар — то есть снова упек себя в глушь, не имея ни денег, ни хоть сколько-нибудь внятного плана на ближайшее будущее. Осенью я отправился в Нью-Йорк, и он мне понравился, но, к своему удивлению, я обнаружил, что против собственной воли скучаю по Провинстауну — так начинаешь распознавать ранние симптомы любви или простуды. Отдельные картинки вставали у меня перед глазами с особой четкостью. Например, освещенная изнутри телефонная будка на западной окраине города — там, где улица, добравшись до соляной топи, изгибается и возвращается назад, — шкатулка тусклого желтого света на фоне черно-зеленых болот и лилового неба в ранних сумерках посреди декабря. Я стоял и смотрел на этот светящийся прямоугольник, на болото за ним, будто в них была заключена красота до того непреложная и зыбкая, что ее можно лишь свидетельствовать. Месяц или около спустя я увидел, как огромная серебристая баржа ночного облака мирно скользила по замерзшим звездам, а я стоял на краю пирса и дрожал, не в силах расплакаться, хотя мне очень этого хотелось, и все смотрел на зеленый огонек Лонг-Пойнта, и все слушал повторяющуюся басовую ноту туманного горна — возвращайся домой, дитя, ледяная мать ждет тебя, ей не нужно, чтобы ты боролся или добивался успеха, она лишь хочет, чтобы ты уснул. Провинстаун обнаружил свое внесезонное ледяное великолепие, а затем наступила весенняя оттепель, и на улицах снова появились люди, и с каждыми выходными их становилось все больше. Солоноватая тишина рассеялась; запах попкорна мешался с запахами жареной еды. Из баров вновь сочилась музыка, в городе стала ощущаться возможность секса. Все это я взял с собой в Нью-Йорк. Гуляя по нью-йоркским улицам, я начал задаваться вопросом, возможно ли, что той зимой впервые в жизни я до того ослаб, что смог различить пугающее твердокаменное роскошество мира, которое остается, когда отпадают идеализм и сентиментальность. Провинстаун в его зимнем запустении и последующем временном возрождении оказался для меня более реальным или, по крайней мере, более достоверным, чем любое другое место, где я бывал до сих пор. Похоже, он стал для меня (хотя в то время я бы не использовал это слово) домом.