- Чтобы она закончилась, - сказала Олеся тихо, чтобы её никто не услышал.
Но мама услышала. Она ужаснулась и разрыдалась, громко и надрывисто, потому что ей стало до головокружения страшно. Она винила себя в том, что давно не интересовалась жизнью дочери, что не уследила за ней, не проконтролировала ситуацию, что её ребёнок в течение стольких месяцев потухал на её глазах, а она не вмешалась, наоборот, позволила Олесе впасть в этот анабиоз, довести себя до анорексии.
И если на себя Лесе было глубоко плевать и уже давно, то маму было жалко. Олеся впервые видела мамины слёзы, и это на неё подействовало. Как будто кто-то нащупал внутри неё переключатель, и что-то наконец перемкнуло. Девушка очнулась, вскочила, подошла к матери и обняла её.
- Мама, мамочка, не плачь! - шептала Леся. - Я исправлюсь! Всё образуется, слышишь? Я буду стараться, я буду есть, я буду учиться. Ещё есть время, ещё не всё потеряно, я хорошо подготовлюсь. Только не плачь, пожалуйста...
Олеся ничего из этого по-прежнему не желала: ни прикладывать усилия, ни питаться, ни становиться адвокатом, но от маминых слёз сердце обливалось кровью, и она хотела как-то её утешить. Леся старалась её заверить, что она ещё не дошла до той точки, после которой дороги назад уже нет, а есть лишь дорога вперёд - в могилу. Ещё есть возможность повернуть назад, определённо есть.
Олеся знала, что, если она сильно-сильно захочет, то сможет исправиться. Сможет снова стать человеком, которым когда-то являлась, пускай не внутренне, но внешне. Она настолько себя искалечила, растерзала себя ненавистью и презрением, что никогда уже здоровой не будет. Этот чужой голос она давно уже принимала за свой собственный; он, указывающий на все её реальные и мнимые, раздутые до вселенских масштабов недостатки, навсегда останется с ней и будет травить Лесю до её последнего вздоха. Но она всё ещё могла исправиться. Она могла изображать, притворяться и возможно, в конце концов, даже убедить себя настолько, чтобы поверить самостоятельно, что с ней всё нормально. Оставалось только сильно-сильно захотеть.
И как это могло ей когда-то казаться хорошей идеей?