Летом, перед началом войны, Ахтырский полк был вызван в лагерь Красного села под Петроградом, и тут за месяц до своей геройской смерти Панаев беседовал как-то с приехавшим навестить его родственником. Он высказал ему свое предчувствие, что война неминуема, и родственник заметил, что для военного человека самое желательное - смерть на войнe.
- Какая смерть, Борис, по-твоему, самая лучшая, при каких обстоятельствах?
- Конечно, сказал убежденно Борис, самая красивая смерть перед своим эскадроном.
- Конечно перед своим эскадроном, согласился родственник.
Борис задумался, потом, наклонившись к гостю, как бы для того, чтобы задушевнее высказать ему свое очень дорогое для него признание, шепнул:
- Нет, есть смерть еще лучше.
- Какая?
- А вот в дальней глухой разведке... Так, чтобы сделать свое дело, послать полезное донесение, и не вернуться...
- Чем же это лучше?
- А потому, что смерть перед эскадроном немножко театральна.
И невольно при таком рассказе хочется воскликнуть: «Странные, необыкновенные, святые люди! Только труд, только долг, только самоотвержение - и никаких себe наград. Даже заветный Георгиевский крест их не манил. Одного хотелось - сделать дело и полететь к небу, к ожидающему Богу, Который Один силен награждать по достоинству таких людей.
Нам скоро придется проститься в раcсказe с Борисом Панаевым, совершившим величайший подвиг, заповеданный Христом, отдавшим душу свою «за други своя». Но перед тем поклонимся этому идеальному человеку, и порадуемся, что на Руси родятся и живут и украшают русскую жизнь такие люди. Как умел Борис Аркадьевич понять сердце человеческое: к нему шли за советом в самых разнообразных случаях, и всегда после беседы с ним становилось легко на душe и сердце смирялось. Кто видел Бориса Аркадьевича в церкви на молитве, никогда его не забудет. В каждом движении его, когда он перекрестится, чувствовалось великое напряжение души, в молитвe возносящейся к небу. Счастливый, светлый, благой, - никакого раздвоения, столь пагубного для жизни, столь привычного в русской мягкой природе, не знал Панаев. Он хотел правды и достигал ее, нашел в себе живого Бога и поклонялся Ему в неугасающем восторге. Любил свою родину и работал на нее, непокладывая рук.
Люди со столь ясно выраженной печатью небесности всегда будут приняты в жизни неодинаково всеми. Они предъявляют к жизни слишком высокие требования, и жизнь отвечает им своими уроками. На открытом, ясном лице Панаева можно заметить выражение тихой грусти. Он слишком глубоко вдумался в жизнь, чтобы отдаваться безотчетной радости бытия. Он хотел от жизни многого, и мечты его разбивались. В этом обычная трагедия одинокого, прекрасного человека, переросшего окружающих. И вот, он стоит теперь перед вами, молодые военнослужащие, в своей кристальной чистоте и правде. Все подробности его жизни сливаются в блеске одной согласной красоты. Пусть же он светит военной молодежи, ее старший товарищ, ограждая ее от соблазнов, которые он сам знал и которые в себe победил. Соблазны эти нашептывают и кричат ей в уши: «Молодечество и удаль - это разгул без удержа, это разливанное море вина, это карты с их поджигающим азартом, это доступные женщины". И пусть при таких словах встает тогда перед нею его непорочный образ и задушевно ответит: Не так, не так. Это все - безумная растрата сил, нужных солдату всякую минуту; это ослабление в будущем бою решительного удара; это преступление в ремесле воина... Трезвенная, упорная работа, всегдашняя подготовка боя, - вот жизнь офицера.
И война разразилась.
Пробил и час Бориса.
Настало то, к чему так убежденно, так страстно, с такой исключительной заботой готовились братья Панаевы.
Было 13 августа, Галиция.
Близ деревни Демня авангард ахтырцев имел задачей выбить противника с позиций, которые он занимал за плотиной с обеих сторон. Надо было идти под близким обстрелом, через извилистую и длинную (двe версты) плотину, ведушую к железнодорожному полотну, оплетенному проволокой. Атака этой позиции считалась невозможной. Борис Панаев просил начальника дивизии разрешить ему атаковать двумя эскадронами. Справа по три он понесся в втаку, ведя свой второй эскадрон. Далеe неслись 1,5 эскадрона под командой его брата Гурия. Вот та минута, для которой, казалось, он был создан, для которой он воспитывал своих людей. Убийственный огонь осыпал узкую плотину. Кавалерийское сердце поймет удаль и дикую красоту этой картины.
Борис, уже раненый в ногу при подходe к плотине, летел с трубачем далеко впереди, с поднятой высоко шашкой, на своей любимой лошади Дрофа. Нога была раздроблена. Чтобы не упасть, он держался рукою за луку седла. К ней был привязан родовой образ Преображения, перед которым ему суждено было умереть. Новая рана в живот. Он все держится в седле, все продолжает скакать на противника по крутому подъему и, крича; «С Богом, за Россию», через проволку врубается в австрийские ряды. Изнемогает, но еще рубит. Успевает сказать трубачу, чтобы тот взял с него сумку с эскадронной иконой. Подскакивает к австрийскому офицеру, схватывает его за шею, но тот выстрелом из револьвера в висок сражает Панаева. Мечты сбылись. Он вел свой эскадрон в атаку и умер среди своих солдат-учеников.
Быстро и верно сошел на него небесный венок.
Австрийская кавалерия в размере бригады обращена в бегство, 80 убитых, 50 пленных, четыре зарядных ящика и много лошадей. У нас, кроме убитого Панаева, легко ранено четыре нижних чина и несколько лошадей. При жизни Бориса Панаева его эскадрон, находясь несколько раз под жестоким шрапнельным и пулеметным огнем, не терпел почти никаких потерь. И окончил он свою жизнь в топоте и урагане той конной атаки, которую он всем сердцем исповедывал за свою службу.
Его гроб брат Гурий поставил в склепе одного помещика, откуда прах героя был перевезен четвертым, единственным уцелевшим, братом-моряком в родной Павловск. Мнe довелось быть на похоронах этого необыкновенного солдата-подвижника. Что-то торжественное беспечальное, победное чувствовалось у его гроба, как у гроба всех чистых людей.
Между тем Лев при объявлении войны находился чрезвычайно далеко, в восточных областях, в Урге. Можно ли было ему оставаться там, когда на западе вспыхнула война! Узнав о ней 22 июля, он через несколько дней выехал в Россию. Так как начальство его не пускало, ему пришлось прибегнуть к единственному, вероятно, во всю его жизнь обману: он объявил, что его укусила бешеная собака, и что ему надо ехать в Иркутск делать себе прививку. Не останавливаясь, он скакал верхом несколько дней, так что ножны шашки его, ударявшийся при бешеной скачки, были сломаны. Всюду по пути он видел великий подъем духа в войсках и в народе, воочию видел, как встала русская земля «от края и до края, стальной щетиною сверкая». В Петрограде он посетил родных и приобщился Св.Тайн. За Тарнополем, при приветливой встрече с товарищами, он узнал о кончине старшего брата, и тут почувствовал приступ личного горя. Он нашел склеп, куда поставил гроб брата Гурий, и имел возможность поклониться праху, и горе его сменилось чувством благоговения к памяти героя и покорности воле Божией.
Когда он искал тело Бориса, то, проезжая мимо кладбищенскаго костела прочел надпись на одном старом памятнике, начинавшуюся словами: «Мужие, чтите память храбрых». Эти слова сильно его подбодрили. Сев на верного панаевскаго коня Гвидона, он отправился на поиски своей дивизии и ехал по бывшей неприятельской позиции, которая представляла собой ужасную картину проиграннаго сражения. На каждом шагу трупы убитых, брошенные орудия и амуниция, сотни брошенных повозок, много исковерканных орудий и много целых, но брошенных; местами армейские парки без упряжек, походные кухни, валялись вперемежку миллоны ружейных патронов и тысячи снарядов, то рассыпанных, то сложенных целыми горами: ясно чувствовалась охватившая неприятельские войска паника, когда все бежало. Выгоревшие деревни дополняли картину.