– Эрскин? – Дуглас потер подбородок, размышляя над просьбой Эмилии. – Это тот, что громогласно гогочет по любому поводу, сгибаясь в три погибели?
– А помните, как его разыграли на балу у Пембертонов? – лениво произнес Генри Клейсон.
– На балу у Пембертонов? Там я была в своем новом, васильковом, атласном. – События своей жизни Эмилия сортировала, исходя из того, что на ней было надето в тот или иной момент.
– Да, – подтвердила Сюзанна, грешившая тем же. – А на мне было мое шелковое, персиковое, и в тон ему...
– Мы что, перешли на обсуждение бальных нарядов? – застонал Генри.
Сюзанна шутливо бросила в него цветком.
– Конечно, обсуждать лошадей куда интереснее. Ты уже видел мою новую кобылу, Генри?
Дуглас с собственническим видом придвинулся к ней поближе, словно предупреждая Генри Клейсона: «Может, она и швыряет в тебя цветами, но принадлежит только мне!»
Сюзанна улыбнулась про себя.
– Отец Сюзанны все время покупает ей обновки, – печально произнесла Эмилия. – А мой купит мне платье и потом месяц сокрушается, мол, это меня портит. Маме никак не удается убедить его быть пощедрее!
Грудь Сюзанны сдавила непрошеная гостья – зависть. Как ни странно, но она завидовала тому, что отец Эмилии отказывал ей в покупке многих вещей. Дело в том, что мать Сюзанны умерла давно, и Джеймс Мейкпис передоверил воспитание дочери гувернанткам и экономкам, почтенным дамам вроде миссис Далтон, которые должны были привить Сюзанне полный набор качеств, присущих истинной леди. Сюзанна умела петь и играть на фортепиано, рисовать карандашом и красками не просто сносно, а даже хорошо. Умела танцевать и шить.
И каким-то чудом ей удалось не испортиться, не стать законченной капризной эгоисткой, в основном потому, что плохое поведение требовало значительных усилий.
Вот тут-то и крылись корни ее зависти: Сюзанна выросла в красивом доме, окруженная красивыми вещами, и отдала бы большую их часть, разумеется, только не новую кобылу, но уж точно фортепиано и ворохи новых мантилий, за то, чтобы папа хоть изредка интересовался, сколько она тратит на наряды. Да и вообще – чем она занимается!
О да, узнав о ее помолвке с Дугласом, он остался доволен, как остался бы доволен любой другой отец. Но он так редко бывал дома, его бизнес – импорт и экспорт антиквариата – требовал частых разъездов, и она иногда подозревала даже, что отец смотрит на нее, как на предмет домашней обстановки. Он ставил ее на одну доску с напольными часами в библиотеке или любимым мушкетом. Он был так же далек и бесстрастен и так же необходим для ее существования, как солнце.
Когда Эмилия, Дуглас или кто-либо из ее приятелей заговаривал о своих родителях, Сюзанну охватывала паника. Они говорили на совершенно непонятном ей языке!
О матери у Сюзанны сохранились лишь смутные воспоминания. Она помнила, как проснулась ночью от громкого шепота и суеты в темноте, помнила склонившуюся к ней женщину с темными волосами, темными глазами и ласковым голосом. Был еще миниатюрный портрет красивой молодой женщины: локоны, большие светлые глаза со слегка опущенными наружными уголками, мягкие пухлые губы, изящно очерченные скулы. Почти точная копия Сюзанны. На обратной стороне торопливым четким почерком было написано: «Сюзанне Фейт от мамы. Анна». Эта миниатюра была единственным материнским портретом во всем доме.
В детстве Сюзанна хотела поставить портрет на тумбочку, но папа ласково попросил убрать его в ящик. Сюзанна давно решила, что смерть матери так сильно потрясла папу, что любое напоминание о ней, в том числе и собственная дочь, причиняет ему сильную боль. Но вот неделю назад она застала его в своей спальне с миниатюрой в руке. У Сюзанны дыхание захватило, мелькнула надежда: может быть, он сейчас заговорит с ней о матери! Мало-помалу папино сердце оттает, они сблизятся, и он наконец-то станет упрекать ее за то, что она слишком много денег тратит на наряды.
Но тут она заметила, что он разглядывает обратную сторону портрета, и услышала, как он бормочет: «Ну, конечно же!» А не «увы» или «Боже мой», что было бы куда уместнее для человека с разбитым сердцем. Нет, он произнес: «Ну, конечно же». И в этих двух словах отчетливо звучал азарт. С таким, должно быть, выражением было произнесено некогда слово «Эврика!»
Тут Джеймс поднял глаза, и Сюзанна увидела в них только пустоту.
– Прости, дорогая, – сказал он и быстро вышел из спальни.
Дуглас склонился к ней, заглядывая в альбом, и солнце позолотило ему затылок. Сюзанне захотелось провести пальцем вдоль линии ровно подстриженных волос. «Скоро я смогу трогать его, сколько захочу...» Интересно, какую надпись вышила бы миссис Далтон, прочти она сейчас ее мысли? Тугой узел в груди ослабел. Когда она станет женой будущего маркиза, зависть и беспокойство останутся в прошлом.
Дуглас внезапно оторвался от альбома и приложил ладонь козырьком к глазам.
– Слушай-ка, Сюзанна, кажется, сюда спешит ваша экономка. Да она несется со всех ног.
Миссис Браун, которая обычно шествовала с королевским величием, теперь бежала по лужайке во всю прыть, подобрав юбки. Позднее Сюзанна вспоминала, как постепенно вся компания притихла и замерла, словно мелькание щиколоток экономки ясно свидетельствовало о цели ее появления.
Когда миссис Браун приблизилась, Сюзанна медленно поднялась, чувствуя, как часто и неровно забилось сердце. Она знала, что сейчас услышит, прежде чем миссис Браун успела заговорить.
Когда Кит переступил порог кабинета, перо герцога еще продолжало летать по бумаге.
– Доброе утро, Кристофер, – рассеянно проговорил он. – Садись.
Если бы Кит и без того не знал, что приглашение к отцу сулит неприятности, обращение «Кристофер» указало бы на это как нельзя определеннее. Он смиренно и даже робко – поскольку накануне вернулся домой в самом деле очень поздно, тогда как сейчас было еще очень рано – присел на стул с высокой спинкой, стоявший перед кормой отцовского стола-корабля.
Эта пришедшая в голову метафора его позабавила. Стол в самом деле своими размерами напоминал небольшой корабль. Дубовая столешница была отполирована до зеркального блеска, и герцог мог сколько угодно любоваться собой, занимаясь повседневными делами: глубокомысленно вынашивая далеко идущие планы, направляя ход истории росчерком пера.
Распекая сына...
Как Кит ни старался, не мог угадать причину нынешнего вызова к отцу.
– Доброе утро, сэр.
Отец поднял на него глаза, слегка вскинул брови, видимо, удивленный официальным тоном сына, и, откинувшись на спинку кресла, принялся сверлить его взглядом, вращая в пальцах перо.
За окном кабинета лондонцы жили своей обычной жизнью, спешили по делам пешком и верхом, сновали в судах по Темзе. И к этим делам косвенным образом был тайно причастен его отец, который ведал бюджетом разведывательной службы и утверждал кандидатуры секретных агентов его величества.
– Если ты, Кристофер, и считаешь своего начальника идиотом, это не означает, что ты можешь называть его этим словом, – устало заговорил герцог.
Ну наконец-то Кит вспомнил!
– Но отец! Этот иди...
Отец сделал едва заметное движение головой, и Кит запнулся. Он никогда не сомневался в том, что Чизолм – идиот, но вслух этого не произносил, очевидно, до прошлой ночи. Что само по себе было подлинным чудом, поскольку Кит отличался врожденной склонностью к прямоте, которую только годы суровой армейской дисциплины несколько усмирили. А Чизолм, как ни крути, все равно идиот и есть.
Но сейчас Кит, так же как и его отец, был шокирован оттого, что это слово было произнесено вслух. Виновато, конечно, пиво. И, конечно же, бренди. И... кажется, было еще виски? Воспоминания о прошедшей ночи возвращались к нему бессвязными кусками, но общая картина все же вырисовывалась отчетливо. Он вспомнил, что вечер начал в клубе «Уайтс» с коллегами-агентами и лучшим другом Джоном Карром среди них. Кит сразу приступил к выпивке, к которой порядком пристрастился за эти пять миновавших после окончания войны лет. Видимо, дело было в скуке. Кит успел привыкнуть к тому, что его жизнь ежечасно подвергается опасности, привык к острым ощущениям и рискованным операциям. В послевоенной жизни ему катастрофически не хватало перца.