К слову сказать, советские авторы умышленно теряли не только величие Русской Империи, но и конкретных людей, имеющих непосредственное отношение даже к этой частной истории. Например, тщательно избегалось упоминание о том, кто и откуда были матери этих рано осиротевших детей — Саши и Кости Крупских и Лизы и Оли Тистровых.
Итак, уже указывалось, что дети русских офицеров не могли быть брошены на произвол судьбы. В ту эпоху существовала такая практика: опекать детей погибшего (умершего) сослуживца-товарища, ненавязчиво вести по жизни. С такими детьми поддерживались связи, пристраивали в приличные дома, давали рекомендательные письма. Часто это затрагивало и такую трепетную область, как создание семьи. Нельзя назвать сводничеством то, что при определенных обстоятельствах молодых людей представляли друг другу знавшие их отцов былые сослуживцы, сохранившие добрую память по своим товарищам. Это являлось нормой здорового общества. Так на одном из светских вечеров познакомились Константин Крупский и Елизавета Тистрова; и произошло это во время учебы обоих в Санкт-Петербурге. Это было в доме родного брата Василия Ивановича Тистрова, — Петра Ивановича, проживавшего в Санкт-Петербурге и искренне заинтересованного в благополучной судьбе племянниц-сирот Лизы и Оли. Знакомство ни к чему не обязывало, но молодые люди знали о существовании друг друга и могли со временем явить собой неплохую пару: оба из семей военных, оба сироты. Однако знать друг о друге в таком положении, когда нет самых-самых близких — это некая особая ответственность. И когда их связало… несколько почтовых поздравлений с днем ли ангела, с Пасхой или с Рождеством, — они мысленно могли уже думать друг о друге как о женихе и невесте.
По прошествии нескольких лет Елизавета Васильевна решается предпринять путешествие из Петербурга в польский городок Кельц, куда ее пригласил приехать поручик Крупский. Она получает рекомендательные письма к виленской помещице Русаковой, у которой останавливается как гостья (а не работает там гувернантской и не учит троих детей богатого местного «зверья»; «Какое это было зверье — помещики», — устами Лизы Тистровой воскликнут дегенерированные советской идеологией агитпроповцы).
Пробыв в гостях чуть более месяца, Елизавета Васильевна возвращается в Санкт-Петербург, чтобы и дальше вести дела своей частной школы. Возможно, будущее молодых людей уже предрешено; в 1867 г. в северной столице открылась Военно-юридическая академия, куда в числе первых подает рапорт и Константин и поступает вместе со старшим братом Александром. Елизавета живет у своих родственников в центре города на Офицерской улице, что возле Мойки. Рядом находится академия, где учится ее возлюбленный. В этот же год состоялось их обручение, а еще через год — венчание. И 14 февраля 1869 года у них родилась дочь, названная живительным именем Надежда.
Глава 2
В 1869 г. Константин Игнатьевич закончил Военно-юридическую академию и получил диплом 2-го разряда. Советская литература подает нам это как месть начальника академии, «убежденного реакционера и монархиста» за связь К. Крупского с мифическими «передовыми русскими офицерами и членами народнической организации «Земля и воля», — вот, мол, и получите диплом 2-го разряда, что будто бы «автоматически лишало возможности быть военным прокурором». Не будем даже делать ссылки на авторов, поскольку заложенная единожды в 20-е годы XX века ложь плавно перетекает в исторические, публицистические, художественные и малохудожественные лживые книги XXI века… Константин Игнатьевич получил серебряную медаль (тогда как диплом 1-го разряда- это золотая медаль отличнику; были дипломы и 3-го разряда), так что «автоматически лишить возможности быть прокурором» его могли только советские писатели, заново создававшие историю великой Руси, приводя ее в соответствие со своими порочными и грязными измышлениями.
Советские «летописцы», пороча отца Надежды Крупской, обязательно делали яркий акцент на его любви к… евреям. В 1870 г. он вместе с семьей переезжает в знакомые места, в Польшу, получив назначение начальником юридической службы уезда в Гроеце. К слову сказать, будь он замечен в связях с революционерами, — подобного ответственного поста ему б не видать. Здравомыслящий русский офицер, каковым и был Константин Крупский, не собирался становиться «неблагонадежным», водя знакомства с психопатами, желающими переустройства мира в пользу заокеанского масонства, не думал лишать своих детей привычного и устойчивого быта и надежного будущего. Измышления красных агитпроповцев — и то, что Константин Игнатьевич в 1872 года получил постановление конференции I Интернационала о статистической переписи сельскохозяйственных рабочих, за что был уволен и осужден Варшавской судебной палатой аж по 22 пунктам, в том числе за «знание польского языка, умение танцевать мазурку» и другой бред сивой большевистской кобылы. Однако подобное постановление I Интернационала о сельскохозяйственной переписи имело место, и проводилось оно одновременно и тайно агентами этой преступной организации не для «вскрытия системы эксплуатационного наемного труда в сельском хозяйстве», а, чтобы систематизировав и проанализировав, разрушить уникальную систему землепользования, землевладения и земледелия в Российской Империи. И это очень любопытная тема, требующая особого исследования. (Интерес коммунистов к теме российского сельскохозяйственного устройства можно отследить в трудах К. Маркса, Г. Плеханова, В. Ленина, др.)
Что же касается любви к инородцам, как чаще называли евреев в Российской Империи, то вот несколько примеров из книг о Надежде Крупской. Константин Игнатьевич в Гроеце «запрещал всякие издевательства над евреями» (Л. Кунецкая, К. Маштакова), потому что там «делались всякие безобразия — евреев вытаскивали на площадь и под барабанный бой стригли им пейсы» (Б. Соколов); он своими деяниями «заслужил ненависть жандармерии и русского чиновничества и любовь населения — особенно поляков и еврейской бедноты» (Б. Соколов). Коли чинились такие «безобразия», что евреям стригли пейсы на площадях, то отчего ж не сказать, почему это происходило в пережившей восстание Польше и что таким вот образом наказывали бунтарей (а не сажали в тюрьмы и лагеря ГУЛАГа, как это делали через десятилетия последователи этих самых «обстриженных», когда сажали, ссылали и расстреливали миллионы русских и других народов бывшей Российской Империи)?!
«Крупские переехали в Варшаву и поселились в квартале бедноты. «Когда мне было пять лет, мы жили в Варшаве и очень бедствовали, жили в чужих квартирах, — вспоминала Надежда Константиновна. — Я помню сценку. Какая-то черная лестница, по которой мы поднимаемся с мамой, чтобы посмотреть новую квартиру, куда мы должны были перебраться в тот же день. Но когда мать открыла дверь, оказалось, что старые жильцы еще не выехали. Это были портные; в большой комнате они сидели на столах, поджавши ноги, что-то шили, и рядом с одним из них лежали большие ножницы». Во дворах бегали ребятишки разных национальностей. «…Я играла во дворе с ребятами — польскими, еврейскими, татарскими…» (Л. Кунецкая, К. Маш-такова, с. 11); «Я рано выучилась ненавидеть национальный гнет, рано поняла, что евреи, поляки и другие народности ничуть не хуже русских… Еврейский мальчик был постарше меня года на три, он очень хорошо обращался со мной, я его очень любила, он угощал меня хлебом со смальцем… Когда я стала постарше и слышала, как обижают детей евреев, не пускают их в общественные сады, не пускают учиться… я очень возмущалась» (Б. Соколов, с. 14–15.)
Подобное описание посещения еврейской портняжной мастерской, которую родители Нади собирались снять как квартиру, — очередная ложь из «биографии». А «ненависть к национальному гнету» и описание интернациональных игр во дворе — это из серии советской пропаганды о «мерзком царизме» и. «дружбе народов», — самые модные, культивируемые темы после 1917 года. Не исключено, что Надежда в зрелом возрасте (в 20-е годы XX века) занималась подобными измышлениями-воспоминаниями, однако анализ сего проведем позже. Пока же о причинах возникновения этой лжи говорить рано. Только кратко укажем, как «революционизировался» честный русский офицер К. Крупский. Можно заметить, что в автобиографической книжице «Моя жизнь», вышедшей в 1925 г., Надежда Крупская, не желая предавать память отца, полностью чернить его имя, осторожно писала: «Отец всегда очень много читал, не верил в Бога (ложь. — Авт.), был знаком с социалистическим движением Запада. В доме у нас постоянно, пока был жив отец, бывали революционеры (сначала нигилисты, потом народники, потом народовольцы) (в этом ее когда-то убедили «товарищи», но к тому времени Крупская, имея архивные материалы Российской Империи, уже знала, что это подлая ложь, опираясь на которую ее саму в юности завербовали. — Авт.), насколько сам отец принимал участие в революционном движении, я судить не могу. Он умер, когда мне было 14 лет…» С годами большевистские агитпроповцы сделали ее отца революционером, потерявшим право жить в столицах из-за своих убеждений и даже чуть ли не соучастником… народовольцев-психопатов, — польского еврея Аппельбаума, имевшего фальшивый паспорт на имя Гриневицкого, и иже с ним террористов, убивших бомбой императора Александра И.