— Эти часы, господа, во всяком случае не замечательные часы — они скорее плохие часы!
Он рассердился по тайной причине, едва осознаваемой его мозгом, и ему нужно было на чем-нибудь сорвать свой гнев. Он ударил часами по столу и закричал:
— Это совсем скверные часы, говорю я! Слушайте, когда я говорю! Ты не веришь мне, Фриц? Отвечай! Ты выглядишь так фальшиво! Ты не веришь тому, что я говорю. Я знаток людей! И я могу еще раз поручиться за тебя! Или ты лжешь, или я лгу. Послушай, доказать, что ли, что ты негодяй? М-да! Послушай, Нистрём! Если я напишу ложное свидетельство — я негодяй?
— Конечно, ты негодяй, черт подери! — ответил мгновенно Нистрём.
— Да, м-да!
Он напрасно старался припомнить, что Левин написал ложное свидетельство или вообще какое-нибудь свидетельство,— значит, он должен был оставить этот вопрос. Левин устал и боялся, что жертва его потеряет сознание и что у него не будет сил насладиться подготовляемым ударом. Он прервал поэтому Фалька шуткой в его собственном стиле:
— Будь здоров, старый негодяй!
После этого он пустил в ход свою каверзу. Он вынул номер газеты и спросил Фалька холодным убийственным тоном:
— Читал ты «Народное знамя»?
Фальк уставился на скандальный листок, но молчал. Неизбежное близилось.
— Там прекрасная статья о Присутствии по окладам!
Фальк побледнел.
— Говорят, что ее написал твой брат!
— Это ложь! Мой брат не скандалист! Это не мой брат!
— К сожалению, ему уже пришлось расплатиться за это! Говорят, его прогнали со службы.
— Это ты лжешь!
— Нет! Я, впрочем, видел его сегодня в полдень в «Оловянной пуговице» с каким-то оборванцем! Жалко малого!
Это было действительно самое плохое, что могло постигнуть Карла-Николауса! Он был обесчещен. Имя его и имя отца, все, что создали старые бюргеры, было сделано напрасно. Если кто-нибудь пришел бы и рассказал, что умерла его жена,— еще не все было бы потеряно; и денежная утрата могла бы быть возмещена. Если кто-нибудь рассказал бы ему, что его друга Левина или Нистрёма засадили за подлог, он просто отрекся бы от такого знакомства, так как он никогда не показывался с ними на улице. Но родства со своим братом он не мог отрицать. Он был обесчещен братом; таков был факт!
Левину доставило большое удовольствие рассказать эту историю; ибо Фальк, никогда не высказывавший брату поощрения в его присутствии, любил зато хвастать его заслугами перед своими друзьями. «Мой брат — асессор! Гм! Это голова! Он далеко пойдет, вы увидите!» Слушать постоянно эти косвенные упреки раздражало Левина, тем более что Карл-Николаус делал определенную разницу между секретарями и асессорами, хотя он и не мог точно определить ее на словах.
Левин так блестяще и такой малой ценой отомстил, что решил теперь быть великодушным и выступил в качестве утешителя:
— Ну, ты не должен придавать этому такого значения. Можно быть человеком, будучи и журналистом, а что касается скандала, то он не так страшен. Если не задеты определенные личности, то нет никакого скандала! Впрочем, это написано здорово, очень остроумно, весь город читает.
Это последнее утешение взбесило Фалька:
— Он украл мое доброе имя! Мое имя! Как мне завтра показаться на бирже! Что скажут люди?
Под людьми он подразумевал, в сущности, свою жену, которая будет очень рада этому случаю, так как он сделает менее чувствительным mésaillance. Жена его станет ему равной — эта мысль сводила его с ума! Неугасимое человеконенавистничество овладело им. Он хотел бы быть отцом этого негодяя, тогда он мог бы по меньшей мере умыть руки, предав его отцовскому проклятию, но о подобном праве брата никогда не слыхивали. Быть может, он сам был отчасти виновен в своем позоре! Не произвел ли он насилия над склонностями брата, когда тот выбирал карьеру? Быть может, он написал эту статью из-за утренней сцены или из-за денежных затруднений? Он сам, сам был виновен! Нет, он никогда не совершил низкого поступка; он был чист, он пользовался уважением и почетом, он не был скандалистом, его не выгоняли со службы! Разве не было у него в кармане свидетельства о том, что он лучший друг с нежнейшим сердцем? Не читал ли этого только что магистр? Да, конечно! Он сел, чтобы пить, пить без меры, не для того чтобы заглушить свою совесть,— в этом он не нуждался, так как не сделал ничего несправедливого,— но для того чтобы потопить свой гнев. Но это не помогало, он перекипал и ошпаривал тех, кто сидел близко.