— Ай-яй-яй! — воскликнул Горяев. — А ты где работаешь?
Алмаз признался:
— Я только ехал… и тут эта история… Но я пойду к Белокурову. Он бригадир, обещал взять. Он бывший пограничник.
— А на экскаваторе или скрепере работать не хотел бы?
Лицо Алмаза посветлело. Но тут же он насупился, ответил почти недружелюбно:
— Я обещал.
— Ну что ж… — Энвер помедлил. — Жаль. Что я могу тебе сказать. Эти трое уже давно наверняка сменили свои куртки и свои штаны. — Резко зазвонил телефон. Горяев снял трубку, послушал и неожиданно, жестко глядя перед собой, отрезал: — Нет. Снова повторяю, такие вещи не прощаются. Партбилет — не индульгенция, наоборот, каждая ваша глупость только усугубляется, и спрашивается с вас вдесятеро! Это… это не мои домыслы… Ну, хорошо, пишите. Хоть в ЦК пишите. Не забудьте под письмом расписаться и число поставить. Всего хорошего! — Горяев бросил трубку, поднял другую, сказал: — Я занят! — и, подняв на Алмаза татарские черные глаза, мягко продолжал. — И свои, повторяю, штаны. Сейчас этих мерзавцев не найдешь. Вы молодцы, что освободили лошадь. Если встретите когда-нибудь их… ну, набейте морду, а еще лучше — напишите в газету, и пусть их с позором турнут со стройки. Успокойтесь. Как вас зовут? Алмаз? Успокойся, Алмаз. — И на татарском языке продолжал: — Я хочу сказать тебе, что у меня одного работает около сорока тысяч народу…
— Сорок тысяч?! — ахнул Алмаз. И простодушно спросил: — А почему же не золотом на дверях?..
Энвер искренне засмеялся:
— Будет… будет золотом… и не на таких сараях… а на дворцах, куда люди придут жить. Мы же строители, мы временные. Мы пишем карандашом «кто есть кто» на своих дверях. Мы уйдем, и Белокуров уйдет. А люди придут работать на Каваз, и у них будет золотом. Сперва — у начальников, а лет через десять-двадцать — у всех… Но я хочу сказать о другом. У меня работают тысячи. Каждый день — сотни происшествий, тысячи новостей, новостей прекрасных. И что среди всего этого старая лошадь? Я тебя понимаю, но ты пойми меня. Не могу я сейчас останавливать своих рабочих и проверять их в профиль и анфас. Каждый час простоя отнимает у государства двенадцать-пятнадцать тысяч только по моей организации. Дели на шестьдесят, дели! Сколько будет в минуту? Двести рублей — каждая минута! Тебе надо минут десять — поговорить, рассказать. Я сейчас мог бы по селектору, по радио оповестить народ… Но это отняло бы у страны две тысячи рублей. А сколько стоит лошадь, Алмаз? Рублей двести…
— Я понимаю… — клоня голову, сказал Алмаз. — Я понимаю… извините…
Горяев продолжал втолковывать Алмазу общеизвестные истины и решительно не мог понять, что заставляет его сегодня так подробно разговаривать с каким-то простодушным мальчишкой? На него словно сеном пахнуло от Алмаза, невинной мудростью детства, безыскусной суровостью деревенской логики. Энвер вспомнил свою деревушку, где не был лет семь… так получилось. И сейчас, заглядывая в лицо понурившемуся Алмазу, он словно шел по зеленой широкой улице, мимо кур, почти невидимых в траве, и жарко дышащих собак.
— Ты из каких мест? — спросил Горяев.
— Из Подкаменных Мельниц…
— Это совсем рядом! — обрадовался неизвестно чему Энвер. — Ну как, нравится тебе здесь? Или ты еще ничего не видел? Конечно, это только окраина стройки. Начнешь работать — увидишь, как развернули мы Каваз…
— Спасибо. Я пойду? Извините, что я… (Горяев говорил по телефону.) Извините, так жалко лошадь, а то я бы… (Горяев отвечал по другому телефону.) А я хотел спросить у вас: вот и там и там — сварщики… и у стальтреста, и в этом нефтьмонтаже, и еще… Зачем?! Разве нельзя собрать их всех вместе, и будет одна контора…
Горяев, внимательно глядя на Алмаза, улыбался.
— Думаешь — распыление? Нет, здесь сложнее. Потом поймешь. Ну мне пора ехать.
Они вышли на улицу. Солнце уже садилось — было темно-малиновым, и стрела башенного крана, легшая на него, просматривалась легко и четко.
— Сав бул, — протянул руку Энвер. — Будь здоров! Захочешь у нас работать — приходи…
Парторг сел в «газик» и укатил. Алмаз вспомнил о Белокурове, побежал к расщепленному столбу. Ему было стыдно, что он заговорился с этим человеком, отнял время у него, а для дела ничего не сделал… Белокуров будет, наверное, ругаться.