Он вздохнул.
— Знаю, — ответил он, — но тебе туда нельзя. Не сейчас. Рано еще.
— А когда? — спросила я, но он лишь молча покачал головой.
Так что мне оставалось либо сидеть весь день дома у бабушки Рене, которая была мне совсем как чужая, либо пойти в школу.
Тех, с кем я училась, я знала лучше, чем ее. К тому же я все никак не могла перестать думать о том, что она нашептывала отцу на похоронах. О том, с какой злобой она к нему обращалась.
В школе будет проще.
Как ни странно. Вообще следовало ожидать, что на меня все будут коситься и перешептываться за спиной, и, возможно, так оно и было, просто я не замечала. Мне не хотелось сидеть у Рене, хотелось забыть о том, что теперь я живу в ее синей гостевой комнате.
И о том, что моего дома — моих родителей, привычного мне мира — больше нет.
Первые три урока я просидела, как обычно, на задней парте, наблюдая за остальными учениками. Папа к школам в Вудлейке относился плохо — он побывал в них всех и считал, что там преподают исключительно фигню. Он был настолько уверен, что там его ничему не научили, что перед поступлением в чикагский колледж ездил туда на автобусе и днями просиживал в библиотеке, читая все, что только можно было.
— Мне пришлось очень многое выучить самому, — частенько говаривал он, — и тебе я такой судьбы не желаю.
Так что пятнадцать лет я занималась дома за кухонным столом с мамой, а не в школе.
Мама оказалась хорошей учительницей. В старших классах преподавали тоже нормально, но все равно в школе было не так интересно. На уроках родного языка мы проходили «Юлия Цезаря», но я уже читала кое-что из шекспировских пьес в тринадцать, смотрела снятые по ним фильмы и писала сочинения о том, что затронутые автором темы настолько универсальны, что их можно экранизировать бесконечно.
Пьесу я знала и была готова о ней поговорить, но обсуждение в классе оказалось совсем не таким, как это происходило у нас с мамой. Учитель говорил лишь о Бруте и о том, что он сделал. Почему он это сделал.
А Юлием никто не интересовался. Его целеустремленностью. Силой воли. Чем он руководствовался, делая выбор.
Меня мама заставляла об этом размышлять.
Она бы спросила меня, как все прошло; ей нравились мои рассказы о школе, это именно она уговорила отца разрешить мне пойти туда. Он согласился только потому, что мамин бизнес — она консервировала и продавала фрукты, и какая-то певица в одном из своих интервью заявила, что поддерживает фигуру, питаясь исключительно этими консервами и рисовыми крекерами, — пошел в гору, а нам были нужны эти деньги.
В «Вудлейк дейли», ежедневном издании, в котором работал отец, постоянно сокращали штат, урезали зарплаты, да и выживало оно только потому, что его престарелая владелица была уверена, что день любого человека должен начинаться с газеты, даже если придется раздавать ее бесплатно.
В школу я пошла в прошлом году, и поначалу меня эта мысль просто будоражила. Я очень любила родителей, но мне хотелось завести друзей. Встречаться с парнями. Я видела, что в нашем городке есть симпатичные ребята, и мне хотелось с ними общаться. Я мечтала, что они будут со мной заговаривать. Я хотела быть такой же, как все остальные подростки.
Мне не нравилось, как мы с родителями жили; я была недовольна тем, что мы почти не выходили из лесу. Мне не хотелось походить на семейство Тантосов, которые тоже жили в лесу: они вообще почти никогда не выбирались в город, а когда все же выбирались, то чувствовали себя так нелепо, будто Вудлейк, на центральной улице которого стояло всего несколько домов, был ужасающе огромным.
Мне не хотелось становиться такой же, как их дочь Джейн, которую я видела всего несколько раз, — она часами могла болтать о лесе, но не хотела ни смотреть телевизор, ни обсуждать книги и всегда говорила: «Понятия не имею, кто это такой», когда я спрашивала ее о ком-то, кого видела в городе.
Однако в школе оказалось не… не тяжело, конечно, но и не особо легко. Ребята, которые привлекали меня, когда я встречала их в городе, при более близком знакомстве показались уже отнюдь не такими симпатичными. То есть выглядели они неплохо, но ни о чем серьезном с ними поговорить было нельзя. Они только ржали над какими-то тупыми шутками и обсуждали, какие фильмы, люди и телепередачи самые отстойные.
Я понимала, что это нормально, понимала. Но ожидала, что парней будет интересовать не только моя грудь. Я хотела чего-то большего, а они недовольно морщились при виде того, что ее у меня нет, и говорили что-нибудь вроде: «Так тебя мамочка учила, а? Отстойно, наверное».