Одеяние шута превосходно шло его высокой гибкой фигуре, и в свете событий той ночи я часто недоумевал, почему он выбрал настолько заметный маскарадный костюм. Тогда, однако, я думал не о впечатлении, которое он производит, но встревоженно наблюдал, как он провожает глазами кардинала, и, странно сказать, Мазарини с интересом вернул ему взгляд.
Несколько мгновений я внимательно следил за его движениями и, уверенный, что он и есть тот человек, которому Андре выдал маскарадный костюм своего хозяина, инстинктивно переместился поближе к кардиналу.
Некоторое время спустя я потерял его из виду в пёстрой толчее; потом, когда музыканты заиграли весёлую мелодию и середину залы очистили для танцующих, а мы были грубо оттеснены в угол вместе с другими зрителями, он внезапно снова появился недалеко от нас.
Его преосвященство находился прямо передо мной и на расстоянии вытянутой руки от шута; Андре стоял неподвижно сбоку от меня, настолько неподвижно, что я на мгновение подумал, что Мазарини, должно быть, ошибся.
Толпа внезапно качнулась, и одновременно я услышал голос, раздавшийся громко и отчётливо и перекрывший музыку, шум голосов и шарканье танцующих:
– Да погибнут все предатели во имя благоденствия Франции!
При звуке этих слов, от которых у меня застыла в жилах кровь, я быстро глянул в сторону шута и заметил блеск стали в его поднятой руке.
Затем, прежде чем кто-нибудь успел схватить убийцу за руку, она обрушилась вниз со страшной силой – и в грудь кардинала погрузился нож.
Оставив без внимания лёгкий негромкий смех, который вырвался у Иуды рядом со мной, я стоял охваченный ужасом, однако надеясь в душе, что кольчуга, надетая Мазарини, должна была устоять перед poignard (кинжалом – франц.).
Когда же я увидел, как он, однако, завалился назад даже без стона на руки соседа, когда я увидел красную кровь, бьющую струёй и расплывающуюся огромным ярким пятном на чёрном домино, исступлённый нечленораздельный вопль сорвался с моих губ.
– Notre Dame! (Матерь Божья! – франц.) – выкрикнул я в следующее мгновение. – Вы убили его!
И я было бросился вперёд, чтобы схватить убийцу, когда внезапно сильная, энергичная рука легла на моё плечо и хорошо знакомый голос, при звуке которого я замер как зачарованный, прошептал мне в ухо:
– Тихо, болван! Успокойтесь.
Музыка внезапно прекратилась, танец оборвался – и траурная тишина воцарилась в толпе, стеснившейся вокруг убитого человека.
Вопреки моим ожиданиям убийца не делал попытки скрыться, а, сняв маску, показал нам своё лицо печально известного при дворе смутьяна – comte (графа – франц.) де Сент-Ожера, фаворита принца де Конде. Он спокойно скрестил руки на груди и стоял глядя на притихшую толпу вокруг него с дьявольской усмешкой презрения на тонких губах.
Затем, когда свет истины мало-помалу проник в мой разум, человек в маске рядом со мной, которого я до тех пор принимал за Андре, быстро выдвинулся вперёд и, сдёрнув капюшон с головы жертвы, снял с неё красную маску.
Я вытянул шею и увидел, как и ожидал, мертвенно-бледное лицо камердинера, уже застывшее, с несомненными признаками трупного окоченения.
Немного спустя шорох пронёсся по собранию, выдохнувшему слово "кардинал!". Я поднял взгляд и увидел Мазарини, выпрямившегося, без маски и безмолвного. С него я перевёл взгляд на Сент-Ожера; он ещё не встретился глазами с кардиналом, и для него шёпот толпы имел другое значение; так что он продолжал улыбаться по-своему, спокойно и презрительно, пока Мазарини не вернул его к действительности.
– Это ваших рук дело, месье де Сент-Ожер?
При звуке этого голоса, такого холодного и ужасающего в своей угрозе, молодчик сильно вздрогнул; он повернулся к кардиналу – и в его глазах выразился жалкий страх. Когда их взгляды встретились, один – такой суровый и спокойный, другой – бегающий и трусливый, то Сент-Ожера, казалось, хватил озноб; он метнул торопливый взгляд на жертву, и, когда он увидел Андре, его лицо стало таким же пепельным, как у трупа.
– Вы не отвечаете, – продолжал Мазарини, – но это и не нужно: я видел удар, и вы до сих пор держите кинжал. Вы, я не сомневаюсь, – о, сколько иронии было в этих словах! – удивлены, увидев меня здесь. Но я узнал обо всём, и моим намерением было разрушить ваш замысел и покарать вас с вашей фальшивой доблестью. Мне думается, месье, что вы сотворили достаточно зла в своей жизни и без того, чтобы увенчать её таким подлым поступком, как этот. Что вы унизились бы до того, чтобы всадить нож в жалкого, беззащитного лакея, которого считали недостойным вашей шпаги, этого… так низко пасть, как вы… я никогда не ожидал от человека, в чьих жилах течёт кровь Сент-Ожеров. И подумать только, – продолжал он далее уничтожающе насмешливым тоном, – что вы попытались придать вашему поступку ореол патриотизма! Какой вред этот жалкий мерзавец нанёс Франции? Говорите! Вам нечего сказать?