Марковна
Солнышко-то вроде прозрело.
Иван Родионович
Всех зову, всех поведу в крижал,
Все свое выкатываю зелье.
Бочку непочатого вина
Ставлю на олтарь земли и неба.
Аввакум
Прикуси язык свой, сатана,
Устрашись карающего гнева,
Указующего устрашись перста,
Перст на велий грех наш указует…
Лживые обуглятся уста,
Водяные испарятся струи,
Реки испарятся, а моря,
В соль они, моря-то, обратятся,
Упадет она, и не моя —
Божья длань падет на святотатца.
Марковна
Солнышко-то спрятало свой лик,
Грозовою тучей замутило.
Аввакум
Грех велик, сором земли велик,
Отвернулось от греха светило.
От сорома дикого оно
Отвратило, опустило вежды,
Не с того ль прогрохал озорно
Ливня очистительного вестник?
Молоньи зеленые пустил,
Значит, нет, не испарятся реки.
Алчущий души моей пустырь
Человека узрит в человеке.
Так ли, Родионыч, говорю?
Иван Родионович
Так сказать, сам бог тебя сподобил…
Аввакум
Свет весь превратится в головню,
Ежли дьявольской предаться злобе.
Иссушит, испепелит она,
Окаянная гадючья злоба.
Иван Родионович
Ставлю бочку красного вина
Ради баско сказанного слова!
Веселитесь, люди!
Аввакум
А с чего
Веселиться-то? Болози нету.
Марковна
Небушко-то сызнова черно,
Ясному и не пробиться свету.
Новая надвинулась напасть.
Молния. Гром.
Господи! За что такая кара?
(Утешая младенца.)
Успокойся, родненький, не плачь…
Аввакум
Плачь, Настасьюшка, слышнее плачь,
Небо-то тебя не услыхало,
Не узрело нашу лебеду.
Марковна
Моего не разглядело лиха…
От удара молнии загорелась изба Аввакума. Из избы выбежала Прасковья. Она недоуменно смотрит на вылетающее из трубы пламя.
Аввакум
(Опустив голову.)
Сам накликал страшную беду,
Пагубу великую накликал.
В ПРИТВОРЕ КАЗАНСКОГО СОБОРА
Сбежавший в Москву Аввакум произведен в протопопы. Под духовным покровительством своего наставника Ивана Неронова приютился в Казанском соборе. Аввакум рад такому приюту, он подолгу беседует со своим духовным отцом, внимает каждому неторопливо сказанному слову.
Отец Иван
Мор на Москве. Великий мор идет. Повсюду
Вопит честной народ. Сама земля вопит.
Пасть норовит в лихой соблазн, в прокуду,
Кипит невыплаканной горечью обид.
Вечор был на Пожаре я. А на Пожаре
Народ не жалует и самого царя.
Свет Алексей Михайлович, в него бросали
Такие камушки, что и сказать нельзя.
Воспламенится, устыдится небо,
Святые лики отвернутся от меня.
А люди ведают: я никогда не гребал
Словцом, что вышипит гремучая змея,
Что обжигает подзаборною крапивой, —
Я сызмальства себя крапивою обжег…
Зоря-то, Аввакум, как дико окропила,
Охолодила мой заветный посошок,
Меня охолодила.
Зябок стал я, робок.
Она, зловещая, легла на дровяник.
И не зоря — как ненасытная утроба,
Как будто волчья пасть всю. землю кровенит.
Не зря вещало знаменье. Не зря затмилось,
Средь бела дня все кануло, все в нощь ушло.
Содетель милосерд, он гнев сменил на милость,
Добром хотел известь непопранное зло.
В нощь канувшему дню он даровал зеницы,
Прозренье даровал. «Да будет свет!» — сказал.
Дозде мне видится, как крылышки синичьи
Вернули синее обличье небесам.
Но обессилело добро. И обессилел
Свет, изнемог в единоборстве с сатаной.
Мор на Москве. Великий мор идет, мой сыне,
И не понять, какой — холерный аль чумной?
Кого бы попытать, спросить кого — не спросишь,
Одни лишь тати шастают в глухой ночи…
(Долгое молчание.)
А тут еще беда — преставился Иосиф,
Святейший патриарх вдруг в бозе опочил.