– Тотже самый сон.
– Как ты на уроке?
Ирини, кивнув, принялась одеваться. Роконоца уже натопила. Тепло обволакивало, хотелось снова укрыться лоскутковым одеялом и не думать о школе. Начались заморозки, а у нее ничего кроме стареньких, треснутых по бокам галош ходить в школу не было. Старые огромные валенки еще было рано носить, хоть мать и настаивала надеть их.
– Ну, уж нет, мама! И так надо мной все смеются.
Роконоца недовольно покачала головой, подошла к своей лежанке, вытащила что-то из-под подушки.
– Тогда, на вот, надень эти толстые шерстяные носки, которые я связала на днях для Харитона, тебе тоже они подойдут.
Новые носки были великоваты, но она надела их, пошла в галошах. В это осеннее мрачное утро пошел мокрый снег и завьюжило. В школу Ирини пришла в намокших носках. Когда дети возвращались домой ударил еще и мороз. А идти надо было с километр. Вернулась она, бедняжка, обмерзшей. Промокшие ледяные ноги, веки глаз красные обмороженные. Ноги мама растерла чем-то, а с глазами что делать? На следующий день веки стали тяжелыми и малиново-красными. Через день они загноились. Каких только примочек ни ставила Роконоца – ничего не помогало. В конце-концов, она этот гной своим языком стала вылизывать и так спасла глаза дочери. Ирини была, как две капли воды похожа на свою маму. Роконоца особенно любила ее, свою портретную копию.
После тяжелой месячной болезни, мама больше не разрешила Ирини ходить в школу. Веки зажили, но ресницы все выпали, и они долго потом отрастали. Старшему сыну сказала, что ей нужна пусть неграмотная, но живая дочь. Федя пообещал сшить ей ботинки через месяц, и все-таки она продолжит учиться. Но не пришлось, как-то не до нее стало. Надо было день и ночь работать, чтобы хоть как-то обустроить жилье по-человечески. Теперь вместо сбитых из досок лежанок купили три железные, на жестких пружинах, кровати: одна для матери, другая Феде, а на третьей – сестры спали вместе. Младшие братья теперь спали не на полу, как прежде, а перешедшем в их пользование широком лежаке. На них потрепанные, видавшие виды, матрасы, одеяла из лоскутков и пуховые подушки, благо в каждом дворе держались куры. О простынях и не мечтали. Если было чем накрыть постель, то это являлось знаком приближающегося благосостояния. К тому же появилась необходимость расширения жилья: кровати стояли впритык друг к другу.
Кухонной посуды не хватало катастрофически. Алюминиевые тарелки, ложки, вилки и кружки в самом ограниченном количестве. Вездесущие стеклянные граненные стаканы и те были редкостью. Если имелись в семье два-три стакана – хорошо. Нож был один, его берегли как зеницу ока. За каждую тряпку в буквальном смысле дрожали. Не было тряпочки даже посуду помыть, летом ее мыли пучком травы. Одежда на всех была с чужого плеча, штопаная-перештопаная. Если имелась выходная одежда, то есть без заплаток, значит этот человек жил в относительном достатке.
Семьи Христопуло, Истианиди и Харитониди делились друг с другом и посудой, и утварью, и одеждой. Дети двух семей вместе играли и стояли друг за друга горой. Иринин брат, Яшка, был неразлучен со своим четвероюродным, чуть младше его, братом, беззубым Митькой Харитониди, обязанность которого была нянчить годовалую Лизку, дочь дяди Пантелея. Мать ее, тетя Агапи, устроилась работать в колхозе дояркой. Ирини часто возилась с малышкой вместе с Митяем. Попозже к ним стал приходить играться бабки Нюры Ахтареевой, внучок Ваня. Его мать умерла от чахотки, а отцу некогда было заниматься сыном, вот Ванюшка и жил при бабке.
Незаметно, в лишениях и тяжелом ежедневном труде сосланного народа, пролетело два года. Повзрослела детвора. В январе сорок четвертого в Осакаровку привезли целый эшелон чеченцев к тем немногим чеченцам, уже жившим здесь.
Яшка Христопуло со своей ватагой ребят был как раз на станции, которая в то время была центром жизни осакаровцев: здесь был постоянно вещавший репродуктор, закрепленный на столбе у тщедушного деревянного здания вокзала. Здесь можно было встретить новых людей со свежими новостями и их историей, купить какую-то нужную вещь с рук, попить из бочки воды, зимой погреться у разложенного на платформе костра.
Их тогда удивило присутствие там большого числа военных и милиции. Запечатлелся в памяти момент их высадки с поезда на всю жизнь. Был ясный морозный день, небо светло-голубого цвета и кругом белым-бело. На станции все в валенках, ватниках, различного рода зипунах, перевязанные платками, шарфами, всем тем, что грело. Остановился, окруженный периной снежной пыли, поезд, и вдруг из него повалили люди с узлами, чемоданами, маленькими детьми. Лица мрачные, у бородатых и обросших щетиной мужчин вид затравленных зверей. Крики, кто-то кого-то зовет, кто-то матом кроет, кто-то плачет. Показалось, что белый снег стал черного цвета потому, как люди с поезда были одеты, в основном, в черную, явно не зимнюю одежду. Один приезжий пацан, примерно их возраста, прошел мимо, и, как показалось Слону, на ходу намеренно толкнул его плечом. Не успел тот прийти в себя от такой выходки, пацан исчез в толпе.