Ньют кивает и отлипает от стены. Томас подходит ближе. Минхо стоит на месте. Ньют направляется к Минхо. Ньют ничего вокруг не замечает. Он плавает где-то в своих мыслях. Томас почти рядом. Минхо не может перестать улыбаться.
Все, о чем Минхо думает в тот момент — у Ньюта последнее время заторможенная реакция. До него слишком поздно доходит, что произошло. И сейчас тоже. Ньют вообще ничего не понимает. Он будто в другом мире.
Минхо толкает друга. Сильно. С душой, можно сказать. Он спешит скрыться с места преступления до того, как Ньют придет в себя.
В несколько мгновений все переворачивается с ног на голову. Ньют не знает, как поступить. Он понятия не имеет, куда деться. Он вообще не представляет, как теперь быть.
От толчка Минхо он на секунду оказывается в полете. Он падает. Вся жизнь, кажется, успевает пронестись перед глазами. Ньют сшибает Томаса с ног. Тот совсем такого не ожидает. Томас летит вместе с Ньютом.
Приземление у Ньюта куда мягче. Но оттого еще более неловко. Он шипит, потирает ушибленное колено, он думает, что хромать теперь станет сильнее.
Томас не двигается. Лишь тихо стонет, а потом тянется ладонью к затылку. Наверное, у него перед глазами пляшут разноцветные звезды.
Откуда-то сверху раздается девичий смех. Те две девушки, которые были с Томасом, смеются громко, заливисто, искренне. Они ничего не говорят другу, они просто кивают ему и уходят. Оставляют одного. Валяться посреди коридора на виду у всей школы.
На Ньюта и Томаса направлены взгляды. Каждый взгляд — насмешливый. Каждый взгляд — стрела, выпущенная самым метким лучником. Наконечник каждой стрелы смазан ядом. Яд растекается по крови, парализует все тело, мешает думать, двигаться и говорить.
По рубашке Томаса расплывается красное пятно. Мокрое. Липкое. И сладкое. Такие надо убирать сразу, иначе останется след, ничем не выведешь.
Ньют наконец берет себя в руки. Ему кажется, прошла целая вечность. Ему кажется, они валялись на полу весь день. Ему кажется, все шепчутся только об этом. Ему только кажется. На самом деле Ньют вскочил уже через секунду.
Он сбивчиво извиняется. Он повторяет извинения как мантру. Заклинание. Будто они помогут исправить содеянное. Будто выведут пятно. Будто…
— Эй, успокойся, не страшно, — улыбается Томас и садится. Чешет затылок. Солнце опять согревает Ньюта. — Твоей рубашке досталось больше.
Ньют переводит взгляд себе на грудь. Все красное. Рубашка красная, сок красный, кровь красная. Его злость на друга тоже красная. Еще щеки красные. Он все так же сидит на полу. Красный сок в красной упаковке выливается на пол. Тоже красный. Весь мир — красный.
— Надо застирать, — бормочет Ньют и поднимается. Он колеблется всего секунду, а потом все же протягивает Томасу руку. Ладонь Томаса теплая. Ладонь Томаса мягкая. Не то что у Ньюта. Ледяные и грубые руки. На такие неприятно даже смотреть.
До туалета ребята идут молча. Ньюту хочется исчезнуть где-то по дороге.
Красная рубашка, красный сок, красная злость…
— А тебя часто вот так ноги не держат? — интересуется Томас и стягивает свою рубашку. Ньют старается не смотреть.
Он колеблется снова. Ему не хочется раздеваться. Его тело — сплошной синяк. Оно все в грязных синих и желтых разводах. Оно все расцарапано. Оно — холст современного художника. Непонятные пятна, неясные полосы, неизвестного значения формы и краски.
— Нет, просто мой друг — даун, — отвечает Ньют. Он улыбается уголками губ. И все-таки начинает расстегивать пуговицы.
— Это ему ты сегодня с утра чуть не навалял? — смеется Томас. У него красивый смех, Ньют думает. Он кивает вместо ответа. А Томас продолжает. — Я уже собирался вас разнимать тогда. Ты так на него смотрел, будто собирался прямо там убить.
— Иногда убить его — единственный выход. Он настолько невыносим, что его убийство действительно кажется благим делом.
Томас смеется вновь. Он пристально рассматривает Ньюта. Ньюту хочется убежать подальше и прямо сейчас. Закрыться в высокой башне, вокруг которой обязательно будет глубокий ров с акулами или пираньями, и не выходить оттуда никогда в жизни.
— Надеюсь, эти синяки появились не после попытки покушения на него.
— Неа, — Ньют мотает головой. Он напрягается. Он боится, что разговор пойдет дальше о его шрамах.
Похоже, этот страх читается на лице Ньюта. Его лицо — экран. На экране показывают все эмоции. Такого раньше не бывало.
— Знаешь, тебе еще повезло. У меня друзья — девчонки, и ударить их совершенно нельзя. Зато им все можно, — усмехается Томас, отчаянно стараясь оттереть пятно. Почему-то пятно упрямится.
Красное пятно, красная вода, красные руки.
У Ньюта невовремя звонит телефон. Как раз когда Ньют собирается продолжить. Резкая мелодия ввинчивается в секундную тишину и разрушает спокойствие Ньюта. Потому что на экране — номер матери.
Ее голос — его клетка. Ее мольба читается между словами. Ее мольба — его яд, который он пьет добровольно и каждый день. Она просит приехать. Срочно быть дома. В ее голосе — животный страх. Такое ощущение, что женщина даже не понимает, где находится. Она будто потеряна для мира.
У Ньюта дрожат руки. Он закусывает губу и отворачивается от Томаса. Янтарные глаза смотрят с подозрением. Янтарные глаза видят все. Это очередные рентгеновские лучи. Но в янтаре поддержка. Янтарь тверд.
Ньют едва может дышать. Все рушится. Опять. Вся его жизнь — домино. Он отчаянно пытается построить ровные ряды, поднять все упавшие части, но каждый раз находится кто-то на другом конце стола, кто обязательно зацепит одно звено. Это звено вынудит упасть и остальные.
Ньют держится за раковину, чтобы не упасть. Он негнущимися пальцами засовывает телефон в карман и кое-как сворачивает мокрую рубашку. Благо, у него с собой футболка. Как знал, черт возьми.
— Прости, мне срочно надо домой, — Ньют пытается улыбнуться. Почти получается. Пусть и немного вымученно. Всего лишь снова затянулась удавка.
— Могу подкинуть, — оживляется Томас, но щурит глаза и добавляет настороженно: — Если хочешь, конечно.
Ньют кивает.
— Будешь прогуливать уроки?
— Ничего нового я сегодня не узнаю, — морщится Томас. Ньют поспешно собирается. — Меня, кстати, Томас зовут.
Он тянет ладонь для рукопожатия. Ньют на секунду зависает. Он хочет от души хлопнуть себя по лбу. Они же вроде как не совсем знакомы еще.
— Ньют, — виновато улыбается он, пожимая протянутую ладонь.
Томас натягивает влажную рубашку, и парни поспешно выбегают из школы, пока их не заметили.
Минхо, провожая их взглядом, только тихо посмеивается.
========== Глава 2 ==========
Минхо жует какой-то очередной бутерброд. Его лицо — самое довольное лицо на планете. Глядя на него, можно сказать, что именно в еде — счастье. Его щеки округлились, он едва может двигать челюстями. Для полного впечатления от этой картины не хватает только счастливого похрюкивания.
Минхо — поросенок.
Минхо выжидающе смотрит на друга. Всю неделю они не говорили ни о Томасе, ни о матери Ньюта, ни о Дженсене.
Ньют не говорил. Минхо не спрашивал.
Они снова сидят на крыльце у дома Ньюта. Ньют пьет крепкий чай. Совершенно горький. Ни грамма сахара. Много заварки.
Чай красный. Как рубашка Ньюта. Как пролитый сок на рубашку Томаса. Как сегодняшний закат. Как круглобокое солнце. Оно неспешно катится к горизонту и тянет за собой длинный красный шлейф.
В жизни Ньюта много красного теперь.
Красная кровь матери, когда он приехал домой. Красная кровь на красном ковре. Красные руки и красные ногти. Красная мать. Красное время.
Красные глаза.
Минхо тяжело вздыхает, когда из еды ничего не остается. Ньют так ни к чему и не притронулся. Он почти не ест. Минхо говорит, что Ньют скоро станет похож на велосипед. Ньюту все равно. Он слишком занят, чтобы беспокоиться о таких мелочах.