Они бы и не так еще задрожали, – он думает, глупо, вдруг. – Сумей бы они представить, хоть приблизительно, что именно сейчас ходит рядом!
Они… А сам-то он сумел бы рассказать в точности, какое оно – ядро? Оно подобно воронке. Черной… типа «абсолютно черного тела». Поставленной вертикально… Кромсающей попадающее в нее как вертящийся слепой нож!!
Кошмарный образ пронзает сердце.
Не выдержав, он кричит, вдруг, неожиданно для самого себя:
– Старший!
И повторяет, и повторяет крик, запрокидывая лицо туда, в иглы, сросшиеся в одну ленивую бездонную массу, в непроглядные клубы. Не веря, что получит ответ. А просто не сдержать ему уже этого, рвущегося струною:
– Старший!!!
…Вцепившиеся чьи-то руки трясут его:
– Я же здесь!
– Здесь я, – повторяет надсадно голос, – почему ты смотришь туда? Опомнись!
Но только голос не тот.
Он отрывает, наконец, взгляд от невозвратимо сомкнувшихся, омутовой водою, игл.
Он видит искаженное страхом, и криком, и оторопью лицо
И в а н а…
3…И снова они бредут. Иван умчался вперед, Руф держится позади. Течение темно-багряных пятен по сторонам тошнотворно однообразно. И кружатся в голове мысли. Непрошенные… И эти думы – они его палачи. Они казнят его обвинениями в таком, чего и в кошмарном сне не изведают эти двое.
Что делают они все – и мертвые уже, и живые – здесь? Расплачиваются за его опрометчивость! За его поспешность.
Ну почему это он решил, что вдали от больших скоплений людей потеряет силу ЕЕ ядро? Зачем позволил увлечь себя произвольной мысли, не только что не проверенной – не продуманной?
Господи, прости раба своего… Чем был виноват Петр, который был обращен баком, взорвавшимся, на его глазах – в пыль? И чем провинился Старший, так легко не отделавшийся? И чем – Владимир?
А ведь никакого сомнения – никакого – в том, что и Владимир затянут. В точности, как и Старший! Да потому же он и вспыхнул, наверное, этот пожар, что самым последним осознанным движением Владимира, который всегда любил баловаться с огоньком зажигалки, было…
Вдруг распадается круженье казнящих мыслей.
Что изменилось? что сделалось, вот недавно, во внешнем мире другим?
Произошла какая-то тревожная перемена… И некоторое время он думает, что не сможет сообразить, что именно поменялось в мерном и завораживающем течении темных пятен. Внезапно осознает: Ивана, идущего впереди – нет.
Возможно, он всего только ускорил шаги. Унесся, заводная пружина – и его силуэт потерялся, пропал меж этих дурацких призраков, складывающихся из шаров игл, меж черных и напряженных, как остановившийся взрыв, шишковатых клубов?
К несчастию – это просто проверить.
– Руф! Я чего-то не вижу впереди Ивана.
Молчание.
– Я не вижу…
Руф замер перед ним, обернувшимся. Сзади – стволы, стволы… Как будто наклоненные лбы, застывшие на века в немо, исконно копимой злобе.
– Кого это ты… не видишь? Какого Ивана? Ты… бессмысленно как-то шутишь, напарничек… Шутишь? Ты шутишь, Старший??
Но он не может ответить.
Потому что хватило, уже, ему.
И он теперь способен только бежать, не разбирая дороги, усмиряя безумие, рвущееся в мозг – розгой ветвей.
Бездумно обтекая стволы, кулаками летящие намертво, встреч, в лицо. Спотыкаясь о корни. Крича – и не слыша крика.
Как будто сразу же легче. Да: сдался – не надо думать. Его как подхватило и понесло. Слепою мертвой волной, огромно, по-слоновьи вдруг вздыбившейся со дна души. Из неизбывных затхлых глубин, где копился ужас.
Легко… вот именно так легко и уносит вал, оскаляемый пеной, выхватываемой молниевой игрою в шторм – эту пену… Не страх то был. А подобрался он к нему потом, потихоньку, страх. Когда он уже не бежал, а медленно плелся, сорвав дыхание. И вот тогда он шептал, поднимая в сознании жалкие, лишенные смысла, случайные сколы слов. Вот как ладонь козырьком – защититься от слепящего страха. «Ведь ты не знаешь
Владимира… ни Петра, и ни Старшего, который у тебя был… правда, Руф? Не знаешь никакого другого, чем тот, который у тебя сейчас, Старшего? Хочу поздравить тебя: вполне разумная мера, коль новое – равно зло. Ведь потому что иначе ты обворован. И понимаешь это. И больно, больно…»
И продолжал шептать еще что-то. А впереди уже проступало… как черное солнце сквозь космы игл.
И он пытался не верить. Но солнышко это пило его глаза, обнажая… да, обнажая – как это показалось ему в те мгновенья – глазное дно. А вздрагивающие тяжи боли тянулись дальше – в виски, в затылок…
Внезапно проступил дурманящий визг. Размыкая сознание. Словно визг… колес, которые становились ближе, все ближе… И он не понял, ну как же это вот вдруг сразу настал, вместо ночи – день? и почему полетел под щеку шершавый асфальт в параллельных полосах? и что это за слепящие холмы ваты вдруг полыхнули над скрещиваньями стальных жил? А между ними сияло, зовущее к себе синим, но меркнущее ему