- Ладно, будут пускать. - без особого энтузиазма заверил ее врач. - Собирайтесь, Лариса Михайловна.
За считанные дни состояние Ларисы катастрофически ухудшилось. Она почти не поднималась с больничной койки и большую часть суток спала. Екатерина Александровна ухаживала за ней. Алеша был рядом, сидел у постели, держал Ларису за холодную вялую руку.
В первых числах февраля Лариса вдруг сказала матери:
- Кажется, скоро день рожденья Федора... Вот бы он пришел проститься со мной! Скажи ему, мама!
- Что ты, девочка моя! - зарыдала Екатерина Александровна, - Как: "проститься"?! Ты еще поправишься!..
- Даст Бог, мама...
Раскольников уже два года служил в Москве, но за это время они ни разу не виделись. Из Кабула Федор писал Ларисе, отчаянно просил не разводиться с ним "ради себя самой". Она настаивала на разводе и не хотела встречаться. Необходимые бумаги Федор передал через Михаила Андреевича Рейснера. Федор, казалось, совсем смирился с расставанием и тоже занялся "молодой советской литературой". Он возглавил журнал "Молодая гвардия" и издательство "Московский рабочий", стал громить "попутчиков" - писателей, примкнувших к новой советской литературе, но далеких от большевистских идеалов.
Федор Федорович частенько клеймил литературную "гумилевщину", но гнев этот все больше казался напускным. В Кабуле, вскоре после бегства Ларисы, чтобы хоть как-то заполнить постылые дни, он проглотил несколько привезенных Колбасьевым тоненьких книжек. В одной были на редкость удачные переводы из Киплинга, выполненные ученицей Лозинского Адой Оношкович-Яцыной, другая оказалась посмертным сборником ненавистного Гумилева. Сначала он читал с болью и отвращением, потом - пробрало, как крепкое вино, которое не портится со смертью винодела. "Все-таки стоящий человек был этот Гумилев, хоть и контра!", - сказал он как-то Колбасьеву. "Не боитесь такое говорить?" - криво усмехнулся Сергей Адамович. "Я свой страх в Балтийское море выбросил!", - ответил Федор.
Из Афганистана Раскольникова вскоре отозвали, с должности сняли, но решили приберечь "старый партийный кадр" - отправили, словно в запас третьей очереди, руководить литературой. Но испытанный боец и в запасе - боец! Раскольников, не смутившись, твердо решил сам заняться литературой. Отчасти, оттого, что больше было нечего делать (пить надоело); отчасти, чтобы доказать Ларе, что может писать не хуже этого Гумилева. Тот посвятил Ларисе пьесу, значит и он, Раскольников, напишет пьесу для "Лебеденочка". Новые времена диктовали новые темы. Так родилась пьеса "Робеспьер" - о французской революции, о термидорианском перевороте, который отправил на гильотину "отработанных" вождей - Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона.
Федор Федорович сам был свидетелем и отчасти - жертвой - такого же переворота в большевистской партии, только без стрельбы и штурмов. Новый "Хозяин" провел этот переворот, ниспровергнув ленинскую гвардию ее же оружием - партийной бюрократией и "демократическим централизмом". Скоро все соратники покойного Робеспьера-Ленина сплоченными рядами отправятся на гильотину, а пока могут наслаждаться ожиданием неизбежного. "Сен-Жюст" - Бакаев уже пьет горькую и ждет, когда за ним придут, а все не приходят! "Марат" - Лев Давидович - пакует чемоданы и присматривает в мире местечко позахолустнее. "Жирондисты" Каменев и Зиновьев - гадают на кофейной гуще, кого из них заберут первым... Он - Раскольников - еще счастливчик, отправлен - до поры, до времени - на "литературный фронт". Пьеса "Робеспьер" была последним сражением красного адмирала, его последним залпом главного калибра. Похоже, скоро настанет пора и ему посмотреть в лицо расстрельной команде. Но есть и иная возможность - добиться назначения послом - куда угодно, только бы от "Хозяина" подальше. Вопрос: как получить это заветное назначение?!
"Правильно сказано - революция пожирает своих детей. - думал Федор Федорович. - Надо будет обязательно вставить это в пьесу о Робеспьере! Пусть Коба читает, это испортит ему аппетит!".
За те годы, когда Лара не замечала Федора, и он постепенно научился жить без нее. Раскольников женился, у его избранницы было вполне подходившее для "бойца литературного фронта" имя: Муза. Она быстро и ловко печатала на машинке и была для Раскольникова и литературным секретарем, и верной подругой, и опорой. Брак оказался счастливым, но о Ларисе Раскольников помнил каждую минуту - она оставалась частью его жизни. И вот, в начале февраля 1926-го, как раз накануне его дня рождения, эта женщина снова вернулась в его жизнь наяву. Ее мать пришла и в слезах рассказала ему, что Ларочка "очень плоха" и зовет бывшего мужа к себе - в Кремлевскую больницу.
- Стоит ли? - честно спросил Федор. - Зачем это?
- Приходи сегодня же - и не раздумывай. - отрезала Екатерина Александровна. - Раньше к Ларочке было трудно пройти, врачи не пускали, боялись за ее здоровье. А сейчас ничего - пускают...
- Хотелось бы верить, это потому, что Лара выздоравливает, - не совсем уверенно проговорил Раскольников.
- Куда там... Хуже! Каждый день все хуже ... - зарыдала бывшая теща.
- Тогда почему посетителей пускать стали? - поинтересовался Раскольников, хотя сам догадывался, почему.
- Такая она им не страшна... - прошептала ему на ухо Екатерина Александровна.
Отправляясь к Ларисе, он не мог стряхнуть с себя странное оцепенение, почти безразличие. Но, как только Федор увидел ее, все перевернулось. Бледная, слабая, смертельно исхудавшая, с потускневшими, жидкими волосами, такая маленькая и беспомощная под огромным одеялом. Рядом - мать и какой-то мальчишка, по привычкам - бывший беспризорник, но Раскольников едва заметил их. Врезалось в память то, с какой трогательной нежностью цеплялся за ее восковую руку этот шмыгающий носом мальчишка. Он понял: Лара по-прежнему - самая любимая и главная в жизни женщина, хоть и уже не нужная. Однако теперь уместнее употребить форму: "была". Быть ей оставалось недолго.
Одно хорошо - в маленькой палате не было других больных. По нынешним временам понятно, каких "больных" можно было ожидать рядом с товарищей Рейснер. Значит, ее списали со счетов. Впрочем, непременно войдут "доктора" или "медсетры", и очень скоро - соглядатаев здесь много, и в белых халатах, и без! Говорить нужно быстро и тихо.
- Здравствуй, Лебеденочек, - просто сказал он и прикоснулся товарищеским рукопожатием к ее бессильной руке. - Надо же, вот и увиделись. Сколько лет не звала, а тут...
- Мама, Алеша, - сонным, непослушным голосом попросила Лариса. - Выйдите, прошу вас, нам с Федей поговорить надо.
Это ласковое "Федя" прозвучало так внезапно! Раскольников неожиданно для себя поднес к губам ее руку, которую собирался лишь товарищески пожать. Сам не понял - что случилось, почему так предательски дрогнуло его сердце: он ведь в былые годы рук женщинам никогда не целовал, только губы и все остальное! Но в эту минуту старорежимный жест оказался вдруг единственно уместным. И она рада, улыбается...
Когда вышли мальчишка с матерью, Лариса, резиново улыбаясь бескровными тонкими губами, сказала Федору:
- А знаешь, таким я бы смогла тебя полюбить...
- Каким - таким?
- Ты помягчал, Федя... Ты уже не такой, как раньше!
- Это, наверное, потому, Лара, что я нынче не боевые корабли вожу, а поставлен партией у литературного штурвала, так сказать. - попытался пошутить он. - Крови больше не лью, только чернила. Но и здесь размягчаться не время. На литературном фронте борьба тоже кипит! Много, видишь ли, разной публики, "попутчики", иначе не скажешь! Безыдейные писаки... Боремся с ними строжайшей партийной цензурой.
- С кем теперь бороться, Федя? - со странной, снисходительно-сочувственной улыбкой спросила Лариса. Ее слова доносились как будто из иного мира, он вслушивался в них, как в откровение. Сейчас он наконец верил ей - каждому слову!
- Ты ведь и сама с такими боролась, Лара! - вяло попытался возразить Федор. - Явно они с нами, а тайно... Михаил Булгаков, к примеру. Написал же он пьесу про киевских золотопогонников! Ты же помнишь, "Дни Турбиных"... Возмутительно, что ее допустили к постановке не где-нибудь, а в Художественном театре! Теперь там на сцене "Боже, царя храни!" поют, двурушники, а публика ради этого ходит! Видишь ли, Ларисонька, такие безобразия не прекратить одними запретительными мерами, как предлагают некоторые... Нужен пример подлинно революционной драматургии! С поэзией чуть лучше дело обстоит, там ведь товарищ Маяковский, и не он один... А пьесы я сам теперь буду писать, не хуже Гумилева, поверь!