Въ переднихъ рядахъ слушали наиболѣе жадно. Здѣсь были подростки, которые забирались въ залу первые и занимали лучшія мѣста, чтобы не пропустить ни слова. Особенно выдавалось лицо Алеши, младшаго брата Миши, который пріѣхалъ недавно изъ деревни и только начиналъ примѣняться къ петербургской жизни. Ротъ у Алеши былъ раскрытъ. Глаза смотрѣли на лекторшу не мигая, съ удивленіемъ и даже съ нѣкоторымъ недовѣріемъ. Описаніе новозеландскихъ порядковъ казалось ему вродѣ сказки о Францылѣ Венеціанѣ и прекрасной царевнѣ Ренцывенѣ. Особенно поражало его описаніе фермерскихъ домовъ, земледѣльческихъ машинъ, урожаевъ.
— А ты не врешь? — шепталъ онъ тихонько, не отводя отъ лекторши своихъ внимательныхъ глазъ.
Ему ужасно хотѣлось подняться съ мѣста и громко задать «учительшѣ» этотъ прямой, грубый, мужицкій вопросъ. Онъ вспоминалъ недавно покинутую Киселевку, соломенныя крыши, урядника, и ему становилось какъ то неловко отъ соблазнительныхъ описаній чужой жизни.
— Обнаковенно, вретъ учительша, — успокаивалъ онъ самъ себя. — Всѣ они врутъ, — батюшка говоритъ…
Рядомъ съ Алешой сидѣла Палаша Ядренцова. Она слушала съ дѣловымъ видомъ и время отъ времени дѣлала даже отмѣтки карандашемъ на клочкѣ бумаги, лежавшемъ у нея на колѣняхъ. Ядренцова была одѣта съ убогимъ щегольствомъ, въ короткой сѣрой кофточкѣ и большой суконной шляпѣ, отдѣланной рыжими лентами.
Палаша была ткачиха и зарабатывала немного. Подруги на фабрикѣ звали ее Палаша Калошница. Мать Палаши работала на резиновой мануфактурѣ и жила на другомъ концѣ города. Палаша тоже года два была калошницей, потомъ не вытерпѣла и бросила это нездоровое занятіе. Впрочемъ, и на ткацкой фабрикѣ было немногимъ лучше. Палаша связывала концы пряжи и кашляла отъ бумажной пыли. Жила Палаша у дяди на Кузнецкомъ тракту. Изъ своего скуднаго заработка Палаша отдавала нѣсколько рублей матери, у которой жила еще одна совершенно хилая и неспособная къ работѣ дочь.
Калошная работа наложила на Палашу свой сѣрый отпечатокъ. Лицо у нея было безкровное, въ блѣдныхъ пятнахъ. Палаша часто хворала и даже въ праздничной одеждѣ она была какая-то тусклая, будничная, несмотря на выраженіе интереса, написанное на ея лицѣ.
Взглядъ Миши скользнулъ по эстрадѣ и охватилъ на мгновеніе дородную фигуру учительницы, которая ерзала передъ столомъ, доканчивая свое чтеніе.
— Видишь, старается, — подумалъ Миша, — разжевала, только глотай. А будто мы такъ не поймемъ…
За спиною лекторши стояло нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, по виду курсистокъ. Зрители и въ особенности зрительницы собирались почти на каждую общую лекцію, куда вмѣстѣ съ учениками допускалась и публика. Многосотенная толпа рабочей молодежи представляла необычайное зрѣлище, которое притягивало молодежь учащуюся будто магнитомъ. Если бы не дальнее разстояніе и не боязнь «помѣшать», интеллигентныхъ посѣтителей были бы въ десять разъ больше, почти столько же, сколько слушателей изъ мѣстнаго околотка.
Двѣ наиболѣе активныя силы русской жизни, ежегодно выдѣляющіяся изъ нѣдръ интеллигенціи и народа, стремились другъ другу на встрѣчу почти съ непроизвольной силой, и стѣны Кузнецкой школы казались удобнымъ мѣстомъ для такой встрѣчи.
Дѣвушки на эстрадѣ жались къ стѣнѣ, стараясь не привлекать вниманія и не развлекать слушателей. Только одна стояла впереди, слегка опираясь рукою на край каѳедры. На ней было все черное: шелковое платье, широкая фетровая шляпа съ густой вуалью, небрежно повязанной вокругъ тулви.
Миша невольно остановилъ на ней глаза. У ней были пышные волосы, блѣдное лицо и большіе черные глаза. Брови у нея были тонкія, выгнутыя красивой дугой.
Дѣвушка была очень хороша, и черная строгость одежды удивительно шла къ ея блѣдному, серьезному лицу. Тонкая золотая цѣпочка, извивавшаяся на груди дѣвушки, не нарушала этой одноцвѣтной мрачности.
Но Миша не былъ способенъ оцѣнить этотъ художественный выборъ костюма, эффектно простой и, быть можетъ, даже безсознательный.
— Что она, въ траурѣ? — подумалъ онъ простосердечно.
Впрочемъ, въ настоящую минуту дѣвушка навѣрное не думала о художественномъ эффектѣ. Она выдвинулась впередъ и горящими глазами пожирала толпу. Всѣ эти лица, молодыя, свѣтлыя, жадно ловившія каждое слово лекціи, казались ей удивительно близкими и родственный.
— Все равно студенты! — подумала она, вспоминая картину, болѣе знакомую ея глазу. И внезапно эта аудиторія показалась ей отзывчивѣе, нервнѣе, непосредственнѣе, болѣе способной на порывъ и быстрое дѣйствіе.