Щёки у него пылали; он шёл, не поднимая глаз. Это был невысокий юноша лет восемнадцати{23} или девятнадцати, довольно хрупкий на вид, с неправильными, но тонкими чертами лица и точёным, с горбинкой носом. Большие чёрные глаза, которые в минуты спокойствия сверкали мыслью и огнём, сейчас горели самой лютой ненавистью. Тёмно-каштановые волосы росли так низко, что почти закрывали лоб, и от этого, когда он сердился, лицо казалось очень злым. Среди бесчисленных разновидностей человеческих лиц вряд ли можно найти ещё одно такое лицо, которое отличалось бы столь поразительным своеобразием. Стройный и гибкий стан юноши говорил скорее о ловкости, чем о силе. С самых ранних лет его необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводили отца на мысль, что сын его не жилец на белом свете, а если и выживет, то будет только обузой для семьи. Все домашние презирали его, и он ненавидел своих братьев и отца; в воскресных играх на городской площади он неизменно оказывался в числе побитых.
Однако за последний год его красивое лицо стало привлекать сочувственное внимание кое-кого из юных девиц. Все относились к нему с презрением, как к слабому существу, и Жюльен привязался всем сердцем к старику полковому лекарю, который однажды осмелился высказать своё мнение господину мэру относительно платанов.
Этот отставной лекарь откупал иногда Жюльена у папаши Сореля на целый день и обучал его латыни и истории, то есть тому, что сам знал из истории, а это были итальянские походы 1796 года{24}. Умирая, он завещал мальчику свой крест Почётного легиона, остатки маленькой пенсии и тридцать — сорок томов книг, из коих самая драгоценная только что нырнула в городской ручей, изменивший своё русло благодаря связям г-на мэра.
Едва переступив порог дома, Жюльен почувствовал на своём плече могучую руку отца; он задрожал, ожидая, что на него вот-вот посыплются удары.
— Отвечай мне, да не смей врать! — закричал ему в самое ухо грубый крестьянский голос, и мощная рука повернула его кругом, как детская ручонка поворачивает оловянного солдатика. Большие, чёрные, полные слёз глаза Жюльена встретились с пронизывающими серыми глазами старого плотника, которые словно старались заглянуть ему в самую душу.
V. Сделка
Cunctando restituit rem.
— Отвечай мне, проклятый книгочей, да не смей врать, хоть ты без этого и не можешь, откуда ты знаешь госпожу де Реналь? Когда это ты успел с ней разговориться?
— Я никогда с ней не разговаривал, — ответил Жюльен. — Если я когда и видел эту даму, так только в церкви.
— Так, значит, ты на неё глазел, дерзкая тварь?
— Никогда. Вы знаете, что в церкви я никого, кроме бога, не вижу, — добавил Жюльен, прикидываясь святошей в надежде на то, что это спасёт его от побоев.
— Нет, тут что-то да есть, — промолвил хитрый старик и на минуту умолк. — Но из тебя разве что выудишь, подлый ты ханжа? Ну, как бы там ни было, а я от тебя избавлюсь, и моей пиле это только на пользу пойдёт. Как-то уж ты сумел обойти господина кюре или кого там другого, что они тебе отхлопотали недурное местечко. Поди собери свой скарб, и я тебя отведу к господину де Реналю. Ты у него воспитателем будешь, при детях.
— А что я за это буду получать?
— Стол, одежду и триста франков жалованья.
— Я не хочу быть лакеем.
— Скотина! А кто тебе говорит про лакея? Да я-то что ж, хочу, что ли, чтоб у меня сын в лакеях был?
— А с кем я буду есть?
Этот вопрос озадачил старика Сореля: он почувствовал, что, если он будет продолжать разговор, это может довести до беды; он накинулся на Жюльена с бранью, попрекая его обжорством, и наконец оставил его и пошёл посоветоваться со старшими сыновьями.
Спустя некоторое время Жюльен увидел, как они стояли все вместе, опёршись на топоры, и держали семейный совет. Он долго смотрел на них, но, убедившись, что ему всё равно не догадаться, о чём идёт речь, обошёл лесопилку и пристроился по ту сторону пилы, чтобы его не захватили врасплох. Ему хотелось подумать на свободе об этой неожиданной новости, которая должна была перевернуть всю его судьбу, но он чувствовал себя сейчас не способным ни на какую рассудительность, воображение его то и дело уносилось к тому, что ожидало его в чудесном доме г-на де Реналя.
«Нет, лучше отказаться от всего этого, — говорил он себе, — чем допустить, чтобы меня посадили за один стол с прислугой. Отец, конечно, постарается принудить меня силой; нет, лучше умереть. У меня накоплено пятнадцать франков и восемь су; сбегу сегодня же ночью, и через два дня, коли идти напрямик, через горы, где ни одного жандарма и в помине нет, я попаду в Безансон; там запишусь в солдаты, а не то так и в Швейцарию сбегу. Но только тогда уж ничего впереди, никогда уж не добиться мне звания священника, которое открывает дорогу ко всему».
Этот страх оказаться за одним столом с прислугой вовсе не был свойствен натуре Жюльена. Чтобы пробить себе дорогу, он пошёл бы и не на такие испытания. Он почерпнул это отвращение непосредственно из «Исповеди» Руссо{27}. Это была единственная книга, при помощи которой его воображение рисовало ему свет. Собрание реляций великой армии и «Мемориал Святой Елены» — вот три книги, в которых заключался его коран. Он готов был на смерть пойти за эти три книжки. Никаким другим книгам он не верил. Со слов старого полкового лекаря он считал, что все остальные книги на свете — сплошное враньё, и написаны они пройдохами, которым хотелось выслужиться.
Одарённый пламенной душой, Жюльен обладал ещё изумительной памятью, которая нередко бывает и у дураков. Чтобы завоевать сердце старого аббата Шелана, от которого, как он ясно видел, зависело всё его будущее, он выучил наизусть по-латыни весь Новый завет{28}; он выучил таким же образом и книгу «О папе» де Местра{29}, одинаково не веря ни той, ни другой.
Словно по обоюдному согласию, Сорель и его сын не заговаривали больше друг с другом в течение этого дня. К вечеру Жюльен отправился к кюре на урок богословия; однако он решил не поступать опрометчиво и ничего не сказал ему о том необыкновенном предложении, которое сделали его отцу. «А вдруг это какая-нибудь ловушка? — говорил он себе. — Лучше сделать вид, что я просто забыл об этом».
На другой день рано утром г-н де Реналь послал за стариком Сорелем, и тот, заставив подождать себя часок-другой, наконец явился и, ещё не переступив порога, стал отвешивать поклоны и рассыпаться в извинениях. После долгих выспрашиваний обиняками Сорель убедился, что его сын будет обедать с хозяином и с хозяйкой, а в те дни, когда у них будут гости, — отдельно, в детской, с детьми. Видя, что господину мэру прямо-таки не терпится заполучить к себе его сына, изумлённый и преисполненный недоверия Сорель становился всё более и более придирчивым и, наконец, потребовал, чтобы ему показали комнату, где будет спать его сын. Это оказалась большая, очень прилично обставленная комната, и как раз при них туда уже перетаскивали кроватки троих детей.
Это обстоятельство словно что-то прояснило для старого крестьянина; он тотчас же с уверенностью потребовал, чтобы ему показали одежду, которую получит его сын. Г-н де Реналь открыл бюро и вынул сто франков.
— Вот деньги: пусть ваш сын сходит к господину Дюрану, суконщику, и закажет себе чёрную пару.
— А коли я его от вас заберу, — сказал крестьянин, вдруг позабыв все свои почтительные ужимки, — эта одежда ему останется?
— Конечно.
— Ну, так, — медленно протянул Сорель. — Теперь, значит, нам остаётся столковаться только об одном: сколько жалованья вы ему положите.
— То есть как? — воскликнул г-н де Реналь. — Мы же покончили с этим ещё вчера: я даю ему триста франков; думаю, что этого вполне достаточно, а может быть, даже и многовато.
— Вы так предлагали, я с этим не спорю, — ещё более медленно промолвил старик Сорель и вдруг с какой-то гениальной прозорливостью, которая может удивить только того, кто не знает наших франшконтейских крестьян, добавил, пристально глядя на г-на де Реналя: — В другом месте мы найдём и получше.
{23}
Портрет Жюльена Сореля соответствует описанию его прототипа, Антуана Берте, молодого семинариста, осуждённого и казнённого в родном городе Стендаля, Гренобле. Отчёт об этом процессе опубликовала «Газет де трибюно» («Gazette de tribunaux»). Антуан Берте, сын крестьянина, хрупкий и миловидный, как и Жюльен Сорель, готовился к карьере священника. Он так же служил воспитателем, но вынужден был покинуть дом своих благодетелей. Берте намеревался продолжить своё образование в центральной семинарии Гренобля, но ему было отказано, и он усмотрел в этом козни матери своих воспитанников, осаждал её письмами с угрозами и в конце концов застрелил в церкви.
{26}
{27}
{29}
Жозеф Мари де Местр (1753–1821) — публицист, писатель и католический философ, автор книги «О папе» (1821), в которой проводится мысль о главенствующей роли католицизма в жизни общества и непогрешимости папы.