Ближе всего был Пречистенский – и Ярослав свернул туда, в своём невладении. Садилось солнце – и время могло быть уже подходящим.
Прошёл половину длинного изломистого бульвара, миновал десяток скамеек, все подсохшие, и, по нехолоду, кой на каких присели – там парочка, здесь с газетой, но и долго не посидишь, и подумал уже Ярослав, что это – промах насчёт скамеек, что ходить должны, как и рассказывали всегда юнкера, и не по одной, и наверно только на Тверском.
Как вдруг увидел на отдельной скамейке – одинокую молодую, копна чёрных волос из-под вязаной шапки видна ещё издали.
А ближе – именно это черноволосье, по плечи и густо обрамляющее голову, диковато и даже вульгарно, – именно оно почему-то наводило на мысль.
И поза была не такая, чтоб вот – присела на краешек, сейчас убежит. Нет, сидела она вполне углубисто, ожидаючи.
Кого-то? Она просто, может быть, ждала близкого, знакомого. По неумению различать – не хитро и оскорбить. Да никогда б Ярослав и не решился, если б не такой уж край у него был, обрыв отпуска.
А между тем, хоть и замедлив, он уже приближался, приближался к ней, и надо было решаться: так? или этак?..
Вид её был довольно бедненький, пальтишко с плохим меховым воротником.
А лицо показалось на подходе – даже отчаянно красивым, зловеще красивым, даже – таких не бывает, или это – от окружения непомерных её волос?
Обратиться? не обратиться? Фронтовая простота и семейная воспитанность боролись в нём. Как можно неловко попасть, стыдно!
Но красота её – решила. Такую красоту – сейчас! – он пропустить не мог.
А девушка смотрела не на прохожих, но косо вниз, немного презрительно.
И он бы – наверно сробел, миновал бы.
Но вдруг от сапог его – медленно она подняла глаза. И посмотрела – выразительными чёрными (может, не чёрными, но – вся такая, но от волос) – прямо ему в глаза и не торопясь отвести.
И – всё было решено! – он уже уйти бы не мог, он как схвачен был.
– Разрешите – рядом с вами? – первое трудное, без соображения, спросилось само из него, как из груди выбилось.
– Пожалуйста, – ответила она, но не подвигаясь и без единого движения, всё так же обняв себя руками, может для теплоты, руки без перчаток под рукава.
Что-то в ней цыганское не цыганское было, но вульгарно-загадочное.
Он сел, в пол-аршине от неё. И следующий вопрос ещё знал, какой задать (а уже потом не знал):
– Как вас зовут, могу я спросить?
Из своего презрительного взгляда на обтаявший лёд у себя под ботами, она ещё раз подняла глаза, теперь близко вровень, так и пробрало его.
– Вильма.
– Вильма? – Вот и сам родился следующий: – Что за имя? Никогда не слышал.
Она на это время не отвела от него глаз, рассматривала.
– Латышское.
Да, и акцент у неё был.
– Вы – латышка? Беженка? – ухватился, как будто это важно было.
– Да. – Голоса много не тратила, а густой был, настоенный.
– Из какого же места?
– С Двины.
– Вот как? – обрадовался Ярик. Почему-то хотелось заверить её дружественно, какую-то негрубую нить протянуть между ними. – И я от Двины недалеко воюю. Близко.
Но она не отозвалась. Взор увела.
– Близко фронт подошёл? – с сочувствием спрашивал он.
– Да. По тому берегу. Прямо против нас.
И… и… и всё?
И что ж ещё было спрашивать? Что другое – как будто невежливо. Он не мог спросить ни о семье, ни об образе жизни. Было бы глупо рассказывать ей, какие случаи беженства он знает ещё. Хотя: чем может жить латышка в Москве, каково ей здесь? Наверно, неважно. Ему правда хотелось узнать о ней больше.
Но вопросы его пресеклись.
А красива была – ужасно.
И красота её – помогала Ярику. Потому что хотелось красивого, неслучайного, чтоб она действительно ему понравилась.
И она – нравилась.
Но ничего не доказывал ни её задержанный взгляд, теперь уже отведенный, ни сидение их в полуаршине.
А из-под самого её подбородка – вот одно некрасивое у неё, широкого твёрдого подбородка, – чуть выдавалась пунцовая ткань с цветками, косынка.
Ничто не было доказано и никак дальше не разъяснялось. Может быть, она сидела здесь совсем не за этим. (А может быть – за этим, но вышла первый раз и сама не умеет?) Свободное – что-то было в обмёте её волос, стеснительности её или прямого запрета он не чувствовал. Но развязности не мог себе нагнать.
И так посидел ещё, молча.
Но и она продолжала сидеть, не переменяя позы, не уходя. Глаза – косо вниз.
Так это и был ответ?
Он вот как сказал:
– Я бы… пошёл с вами?
И почти сразу услышал, сквозь зубы, без поворота её головы: