Папа говорил правду, но маме казалось, что если около нее не будет этой девочки с мягкими, чуть вьющимися рыжеватыми волосиками, с большими изумленными глазами, с маленькими неокрепшими плечиками, жизнь станет похожа на серую паутину, и нечего будет делать, разве замотаться в паутину и уснуть мертвым сном.
Решили написать две записки: «оставить дома», а другую «в пансион». Положили записочки на ночь к образу Николая Чудотворца.
Утром Наташа сама вытянула записочку — «в пансион». Она плохо себе представляла пансион и думала только о том, как, должно быть, интересно ехать по железной дороге. Она никогда по ней не ездила. Один раз только, когда встречала дядю, она была на вокзале и видела паровоз — с двумя красными глазами, как у соседнего сенбернара.
Но вот, наконец, мама везет девочку в губернский город из их уездного захолустья.
Выехали поздно вечером. Из окна ничего не видно; зеленеет только фонарь на линии. Станции пугают гулкими звонками.
В вагоне старуха, желтолицая, угощает Наташу конфетами, в глазах у старухи играют огоньки.
Рассказывает старая сказку про упыря. Губы у него красный, лицо белое, как будто в муке; приходит по ночам к людям и сосет кровь.
Наташа жмется к маме, — и мама сердито смотрит на старуху.
— Разве можно детям рассказывать такие вещи.
— А что ж вы, сударыня, меня не предупредили?
— Да почем же я знала, что вы про такое будете говорить?
— Я, сударыня, сразу сказала: упырь. Известное дело, что такое упырь.
— Ах, Боже мой! Забыла я, что значит упырь.
— Забыли. А вы не забывайте. Может, и вам придется с упырем встретиться.
Наташа плачет.
— Не плачь, детка моя, — говорит мама: — не плачь. Ложись спать, миленькая. Христос с тобой.
Мама крестит Наташу, крестом отгоняет бесовскую силу, красногубых упырей.
— Защити, Господи, и помилуй девочку Наташу.
Наташа спит наверху. Прямо над головой круглый фонарь в зеленом чепце, как у старухи. И ночью Наташа просыпается и не может понять, кто это смотрит на нее, не та ли старая. А, может быть, сам упырь пришел к девочке.
Ах, страшно жить на этом свете, где бродят упыри, белолицые, красногубые, склоняются над нежным телом и пьют алую кровь несытыми устами.
И страшно Наташе, и не смеет она закричать, позвать милую маму.
На рассвете приезжают в город, — ползет желтый туман по мостовой. Плачется небо на печальную судьбу; по-осеннему приуныли дома и городские сады понуро стоят в туманном утреннике.
— Ах, домой бы, домой.
Остановились у тетки Серафимы. Она ходит с папироской в зубах. Подошла к буфету, стала доставать чайник и пошатнулась.
Дядя жалуется маме, пальцем показывает на тетку Серафиму:
— С утра наклюкалась.
Наташа не понимает, что значит наклюкалась, но ей страшно от этого слова и жалко тетку.
Хочется сказать:
— Тетечка, милая, мне тебя жалко: это ничего, что ты наклюкалась. Это ничего.
После обеда мама с теткой собирались ехать за покупками, но тетя ложится на диван и засыпает.
Она бормочет во сне:
— Еду, еду, еду…
И шевелит ногами: ей кажется, что она едет. Не все ли равно?
В пансионе стены выкрашены охрой; везде пахнет карболовой кислотой; коридоры наводят уныние; в актовом зале портреты государей и купца с медалями, покровителя пансиона.
Наташа ни во что не верит, — ни в охру, ни в коридоры, ни в портреты.
— Ну, прощай, детка. Христос с тобой. На Рождестве возьмем тебя. Будем с тобой на санках кататься.
Мама плачет.
Швейцар седоусый уносит куда-то Наташину корзиночку. У начальницы черные брови срослись вместе — два мохнатых червяка. Бледноликие девочки в коричневых платьицах смотрят на Наташу невеселыми глазами. Повели новеньких в дортуар.
— Кто твой отец?
— Мой папа — особых поручений.
— А мама?
— Не знаю. Мама — мамочка.
Тоска у Наташи. В углу собрались девочки, окружили кого-то.
— Что там такое?
— Зеликман дразнят.
— Зачем?
— Так. Просто дразнят.
Тоска у Наташи. Звонок пугает, как на станции. Загорятся сейчас по линии зеленые огни. Пойдет поезд в чужую даль.
Вот идут на молебен. Попарно. Наташа с черноглазой Машуриной.
Седенький священник, поблескивая ризой, возглашает.
— Благословен Бог наш…
Рядом с начальницей стоит бледный господин. Глаза его — как темная ночь, губы — как алая кровь. Неизвестно, зачем он пришел сюда, где юные девушки и малолетние девочки поют нежными голосами тропарь: «Яко посреди учеников Твоих, пришел еси, Спасе…»
— Кто это? — спрашивает Наташа Машурину и показывает на красногубого человека.
— Упырь, — говорит Машурина и смотрит круглыми глазами.
Страшно стало Наташе. Но не может наглядеться на упыря. Ничего не видит; никого не видит; только его.
Хор поет:
«Предстательство христиан непостыдное…»
Вот уж священник читает молитву:
— Избави их от всякого налога вражия.
Вот уж потянулись белые переднички ко кресту.
Молодые полудетские и совсем детские руки, губы невинные, но глаза не всегда безгрешные — перед распятием.
Но всех благословляет седенький священник, не любопытствуя, кто предстоит перед святым крестом.
— Так вот какой упырь, — думает Наташа.
После молебна пошли в столовую завтракать. Машурина съела Наташино пирожное и больно ущипнула Наташину руку.
После завтрака — в сад. Бегали, кружились по дорожкам в осеннем багрянце.
Кто-то закричал:
— Вон доктор идет.
Пришел упырь — все притихли.
Потом опять стали играть в кошки-мышки. Машурина была кошкой. Ловила Наташу. Поймала, целовала, укусила Наташу за щеку.
Классная дама заснула в плетеном кресле. Тогда потащили Зеликман в дальний угол, за беседку. Что-то там с ней делали. Наташе хотелось узнать, что там делали. Девочки смеялись, не говорили. Зеликман вышла красная, с глазами влажными, с исцарапанными руками.
И осень больная, влажная, покрасневшая — томилась в саду. И томление осени, и томление девушек — все сочеталось в одной сладостной пытке. И снова хотелось играть в опасную игру — быть мышкой, кошкой — бежать, ловить — крепко держать друг друга за руки в хороводе, — сжимать круг, раздвигать круг, — и петь, и петь, и кружиться в осеннем багрянце.
По аллеям ходили, обнявшись, бледные девушки, уставшие от детских игр. Бледные девушки с осенними цветами в руках, в белых пелеринах. Томно сияли глаза их, влюбленные в осень.
Классная дама, заснувшая в кресле, склонила седые волосы, уронила вязанье на песок.
Мимо нее прошел доктор, прозванный упырем. Прошел тихо, не разбудив престарелой дамы. Бродил Упырь по дорожкам сада. И, встречаясь с ним, в странном смущении краснели девушки и роняли на землю осенние цветы.
Горит в дортуаре ночная лампадка, и тихо колеблются тени, и тихо бредит осенняя ночь.
Наташа не спит на жесткой постели. Прислушивается. Классная дама мерно храпит в соседней комнате. Зеликман лежит недалеко от Наташи и бормочет во сне:
— Ах, Боже мой, Боже мой! И что я вам сделала? Что? — И через минуту опять слышно жалобное бормотанье маленькой еврейки:
— Ах, мамуся, весь мир на меня, весь мир.
Вот что-то пошевелилось около стены. Машурина тихо подымается с постели, идет босая, в рубашке, к соседке. Молча юркнула к ней под одеяло. Прижались две подруги и шепчут что-то друг другу на ухо, смеются едва слышно. Притаили дыхание. Как непонятно молчанье в этой лунной ночи.
Жарко натоплено в дортуаре. Душно. Сбросила Наташа одеяло, осталась под одной простыней. В лунном серебре смешались линии ее детского тела. Свернулась Наташа клубочком, как зверек. Ворожит над девочкой полная луна. И думает Наташа о своей судьбе: