Чтобы убедиться, что я правильно ее понимаю, я раздобыла подлинные дневники Джейн, так что той осенью мне не раз доводилось подолгу сидеть на темном паркете Комнаты Раздумий посреди целого моря листов, заполненных ее изящным почерком. Перечитывая их, я вновь поражалась той мучительной неуверенности в себе, что сквозила в каскадах риторических самокритичных вопросов и никак не вязалась с очевидной способностью Джейн мощно чувствовать и ясно формулировать. Это несоответствие проходило через все ее записи с детства и до студенческих лет. Не просто проходило, но было их двигателем. Именно оно, по сути, и вызвало у меня желание писать о ней — в той же мере, если не в большей, чем странные и чудовищные обстоятельства ее смерти.
НИКОГДА НЕ БОЙСЯ СЕБЕ ПРОТИВОРЕЧИТЬ. НО ЧЕМУ ПРОТИВОРЕЧИТЬ? МОЖЕТ, Я, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ПРОСТО ДУРА, КОТОРАЯ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ? ДЖЕЙН, СЛАВНАЯ ТЫ МАЛЫШКА. СЛАВНАЯ? РАЗВЕ ЭТО МНЕ СУДИТЬ? КАК ПРОШЕЛ 1965 ГОД? ЧТО ПРИОБРЕТЕНО? УТРАЧЕНО? ЧТО Я ЛЮБИЛА? А НЕНАВИДЕЛА? ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ НА САМОМ ДЕЛЕ? КАК ОБЪЯСНИТЬ, ЧТО ИМЕЕШЬ В ВИДУ? ПОЧЕМУ Я НИКОГДА НЕ ЗНАЮ, КЕМ БУДУ ЗАВТРА? КАКОЕ ПРАВО ЕСТЬ У НАС НА СЧАСТЬЕ?
Я невольно узнала в этих строках себя. Я бы лучше списала терзания вечно сомневающейся в себе Джейн на то, как нелегко было взрослеть амбициозной, пытливой и пылкой девушке в степенных патриархальных пятидесятых, от которых несколько десятилетий феминизма должны были не оставить и камня на камне к тому моменту, как мне повстречались ее слова.
А теперь еще и этот звонок детектива о том, что один образец ДНК совпал с имеющимся в деле и что они точно нашли того, кого искали — медбрата на пенсии, не имевшего ничего общего с Джоном Норманом Коллинзом, который был осужден за последнее мичиганское убийство в 1970 году и которому чаще всего приписывались и остальные. Шрёдер сказал, что за новым подозреваемым устроена слежка и что в ближайшие несколько недель его арестуют. У них были все основания полагать, что тогда дело устремится к успешному завершению.
В итоге Лейтермана взяли под стражу по обвинению в убийстве накануне Дня благодарения в 2004 году. Он пробыл в заключении без возможности выйти под залог до самого суда, который начался 11 июля 2005 года и закончился 22 июля 2005 года. Но все эти восемь месяцев ужас, который сопровождал мои первые набеги на территорию Джейн, никуда не исчезал.
Он менял очертания. Он рос.
Когда на Мидлтаун спустилась зима, солнечная комната превратилась в снежную и заскок на убийстве снова был тут как тут. По утрам я притворялась, будто умею читать лекции о Шекспире розовощеким первокурсникам, а потом возвращалась домой вести телефонные разговоры с копами из отдела убийств и перелопачивать охапку книг, которые взяла в университетской научной библиотеке, чтобы идти в ногу с прогрессом по делу Джейн: «ДНК для чайников», учебники по клинической психологии с названиями вроде «Убийство на сексуальной почве: кататимические и компульсивные убийства». Я пробежалась по случаям в «Убийстве на сексуальной почве» лишь однажды, но и этого хватило, чтобы почувствовать, будто они могут передать мне какую-то смертельную болезнь. По ночам мне часто было не уснуть — я мерила шагами Комнату Раздумий в голубом халате и с бокалом виски, в котором позвякивал лед, и смотрела, как ветер наметает за окнами угрожающие сугробы. Я становилась сама не своя, точно бесплотный дух. Не так страшно, как в «Сиянии», но иногда казалось, что недалеко и до этого. По крайней мере, падение Джека Николсона было кому засвидетельствовать и оплакать. В моменты повеселее я чувствовала себя Джоном Беррименом — поэтом-пленником готического университетского городишки, всклокоченном нечестивце от академии, который болтался по унылым вечеринкам, менял жен и время от времени наваливал кучу, в стельку пьяный, на лужайках у сослуживцев. С той разницей, что в Мидлтауне не было таких вечеринок.
Короче говоря, наивная надежда на катарсис, которая тем не менее эффективно подстегивала мою работу над «Джейн», затрещала по швам и обнаружила подвох, о котором я всё это время подозревала. Моя идентификация с тетей, легшая в основу «Джейн» и начавшаяся, по-видимому, еще с моего деда, который, сколько я себя помню, называл меня Джейн вместо Мэгги, — теперь казалась не то подлогом, не то сюжетом для хоррора. Я начинала писать «Джейн», исходя из предпосылки, что моя семья занималась вытеснением ее чудовищной смерти и горевала неправильно, и собиралась деликатно обличить этот нездоровый пережиток среднезападно-скандинавского наследия — мрачный бергмановский сценарий, разыгранный в декорациях приозерного городка Маскигон, штат Мичиган, — предложив вместо него более успешную модель.