— Дай-то бог, — произносит начальник. — А мать тоже не хотите видеть?
Сааман качает головой.
— А отца?
И без того бледное лицо Саамана покрывает мертвенная бледность.
— Нет… Нет. Мой отец умер. Я сам его убил.
— Вы? — восклицает начальник, глядя во все глаза на Саамана. — Вы?! Такой благородный человек! Такой добрый, воспитанный, стойкий и смелый, преданный своим близким?!
— Революция не останавливается ни перед чем… Свои жертвы она выбирает сама.
— Допустим, но как рука у вас поднялась на родного отца?
— Сударь, — устало говорит Сааман, — такова революция. Я принес в жертву ей свое человеколюбие. А сейчас отдаю ей свою душу и тело. Поверьте, все это далось мне нелегко. Я заставлял себя быть жестоким, чтобы жестокость навсегда исчезла с моей земли, чтобы на моей земле восторжествовало человеколюбие и свобода.
Наступает молчание. В уголках глаз Саамана появляются две скупые слезы. Начальник пристально смотрит, как они катятся по щекам.
— Я уверен, — говорит начальник, — что вы жалеете о содеянном.
— Да, теперь жалею, — взволнованно отвечает Сааман, — потому что… потому что я — человек. А родина об этом жалеть не будет.
— Но раскаяние, как всегда, бесполезно.
— И все же счастлив тот, кто на него способен, — говорит Сааман, постепенно справляясь со своим волнением.
Входит дежурный, приносит бумагу, перо, чернила и воду.
Сааман тотчас берет стакан с водой и с жадностью осушает его.
— Еще хотите? — спрашивает начальник.
Сааман качает головой, затем вытирает бусинки пота, выступившие на лбу, и опускает голову.
— Почему вы убили отца? — мягко спрашивает начальник.
— Он был капралом колониальной армии, мы ведем с ней войну.
— Да, теперь понимаю, — говорит, кивая головой, начальник, а после паузы добавляет: — Это слишком большая жертва.
— Слишком большая, — словно эхо повторяет Сааман.
Снова молчание. Каждый думает о своем. Начальник тюрьмы расхаживает по камере. Сааман сидит на койке, уставясь в пол и созерцая коричневые блестящие штиблеты начальника.
— Пишите, сколько хотите, сударь, — говорит наконец начальник. — Сейчас я отправлюсь к начальству и передам вашу просьбу. А что, если ваши родные подадут прошение о помиловании?
Сааман качает головой.
— Не будет ли у вас еще какой-нибудь просьбы?
— Уходите, прошу вас… И спасибо вам за все.
Начальник чуть наклоняет голову, берет фуражку и строевым шагом идет к двери. Выходит, а потом оборачивается, бросает взгляд на Саамана и сдержанно произносит:
— И все же вы мне не противны.
— Вы мне тоже не противны, — отвечает Сааман.
— Я по-прежнему вас уважаю.
Словно попугай, Сааман повторяет:
— Я по-прежнему вас уважаю.
Появляется дежурный, ввертывает лампочку и вместе с начальником уходит. Какое-то время в камере звучат их шаги, потом замирают, и слышно лишь, как гудит, словно потревоженный улей, тюрьма. Сааман помрачнел. Нехотя слезает он на пол и долго стоит на коленях, затем роняет голову на койку. Торопливо бежит время. Секунды слагаются в минуты. Только Сааман неподвижен. Проходит, пожалуй, не меньше часа, пока наконец он берет перо и бумагу, открывает пузырек с чернилами и принимается писать. Пишет он долго…
9. РАТНИ
Ратни — жена рядового Картимана, погибшего в бою, — совсем молодая женщина с еще детским выражением лица. Ратни миловидна. У нее живые, черные как уголь глаза, зубы — как огуречные зернышки — мелкие, ровные и блестящие. Ратни получила из штаба полка известие о гибели мужа и собственными глазами видела, как передали его тело для погребения местным жителям. Сейчас у нее выдалось свободное время, и она целиком отдалась мыслям о своей горькой вдовьей судьбе.
Время — три часа дня, не меньше. Ратни сейчас в деревне, окруженной каучуковыми плантациями землевладельца Арнольда. Там стоит партизанский полк, в котором служит молодая вдова.
На Ратни светло-зеленые брюки и такая же кофта со знаком красного креста. Через плечо надета кожаная санитарная сумка. На голове — светло-зеленая бамбуковая шляпа, с широкими полями. Волосы свободно спадают на плечи.
Ратни входит в отведенную ей комнату не спеша, поглощенная своим горем. Пол в комнате выложен кафельной плиткой и примерно на четверть устлан двумя циновками — одна на другую. В углу, рядом с дверью, круглый мраморный столик, старомодный и очень грязный, и бамбуковое кресло. На столике зеркальце городской работы.