Командир взвода по-индонезийски обращается к приговоренному. Голос его дрожит.
— Извините… Мы выполняем приказ. А приказы обсуждению не подлежат.
— Да, — коротко отвечает Сааман.
— Мы такие же люди, как вы. Но эта обязанность… — Он не договаривает. — Вы ведь тоже выполняли свой долг, долг индонезийского патриота.
— Да.
— А теперь, сударь… — командир взвода указывает на мешки, — прошу вас подняться сюда.
Офицер помогает Сааману взобраться на мешки, холодные и влажные от росы. Сааман, хоть и босой, холода не ощущает. Он ощущает лишь, как в последний раз схватывает у него живот. Вдруг по всему телу разливается какое-то удивительное спокойствие. Он смотрит без малейшего волнения на стоящих внизу солдат. Потом устремляет глаза к небу, к его прозрачной голубизне. О небо, оно, как всегда, бескрайне. Небо было, когда Сааман родился, небо простирается над ним в его смертный час, небо будет существовать, когда он умрет.
Теперь на мешки взбирается офицер и учтиво просит Саамана прислониться к столбу.
Сааман прислоняется и потускневшим взором обводит влажную от росы землю, оробевших солдат, готовящихся к убийству, стены, огораживающие двор, синее небо над головой, красную черепицу тюремной крыши.
— Пожалуйста, заведите руки за спину, — говорит офицер и становится позади Саамана.
Сааман заводит руки за спину. Тогда офицер вынимает из кармана веревку из ананасного волокна, чтобы связать руки приговоренному, но вдруг спохватывается:
— Ох, совсем забыл. Не так надо.
— Вы, я вижу, очень волнуетесь? — говорит Сааман.
— Еще бы. Ведь я должен стрелять в безоружного человека. А у вас, наверное, есть семья, которую надо кормить. Может быть, грудной младенец… Эх, сударь, собачья у нас работа, собачья!
— Жаль мне вас.
— Я много занимался теософией, сударь. А мое правительство посылает меня расстреливать беззащитных людей. Нам говорят, что мы должны это делать во имя королевы и родины.
— Да, во имя королевы и родины вам велят убивать людей.
— Но ведь и вы убиваете во имя родины А стоит ли во имя родины убивать?
Сааман улыбается — его поразили рассуждения голландца.
— Я вижу, не вы один волнуетесь. Вашим солдатам тоже не по себе.
— Мы бедняки с городских окраин, — смиренно говорит командир взвода. — А беднякам, вы это знаете, всегда приходится выполнять чужую волю вопреки собственной. Иначе не прокормишь семью. И эта работа…
— Превращает человека в зверя, — договаривает за командира Сааман.
Он снова устремляет глаза к небу. По его синеве плывут белые облака.
Сааман делает все, как велит ему офицер: плотнее прислоняется к столбу, ставит ноги, приподнимает заведенные за спину руки. Офицер привязывает их толстой веревкой к столбу. Теперь Сааману ни за что не уйти. В душе у него какая-то странная пустота. Все окружающее он воспринимает не как обычно, а совсем по-другому.
— Зря вы меня привязали, — замечает Сааман.
— Я тоже так думаю.
— Боитесь, как бы не сбежал?
— Не боюсь. Просто положено так, привязывать.
— Зачем?
— Чтобы ваше тело потом не свалилось на землю.
Сааман живо представляет себе, как падает на землю, как никто не хочет прикасаться к нему, а у него самого уже нет сил встать. Он больше не человек, а труп. По телу Саамана пробегает дрожь.
— Ну и что, если оно свалится на землю?
— Я сам не знаю. Положено привязывать.
Сааман молча смотрит на небо. Теперь оно снова синее. Облака умчались неведомо куда. Вдруг Сааман вспоминает своего младшего брата Хасана, на глаза навертываются слезы.
— Пожалуйста, ноги, — говорит офицер.
Сааман придвигает ноги вплотную к столбу. Веревка впивается в кожу так, что кажется, будто кровь остановилась.
— Пожалуйста, спину.
Сааман прижимается к столбу. И вот и спина неподвижна, и больно, очень больно — слишком тугая веревка. И Сааман сразу перестает плакать.
— Долго еще? — спрашивает он.
— Все готово.
— Когда же?