— Понял. Все будет исполнено, Мирон Фадеевич.
Начальник районной полиции затушил окурок и неожиданно спросил:
— Выпьешь водки?
— Это немецкого шнапса?
— Нет, еще советской, казенной.
— Предпочитаю собственный самогон, прошу извинить.
— Да за что извиняешься? Отказался и правильно сделал. Если бы ты согласился, то я бы тебя наказал. Это к тому, что до утра завтра ни капли — ни водки, ни самогона, ни коньяку, ни браги. Уяснил?
— Да я коньяк только на полке в магазине и видел.
— Я спросил, уяснил? — повысил голос начальник полиции.
— Так точно, господин Калач!
— Молодец. Свободен!
— Слушаюсь!
Буганов вышел из хаты, прошел улицей до церкви, подошел к повозке.
Полицай Шмаров спал на брезенте.
Старший взял винтовку подчиненного, ударил его прикладом по ноге.
Шмаров очнулся, схватился за голень.
— Ты чего, Евдоким Нилыч?
— Какого хрена спать улегся?
— Сморило.
— Сморило? — повысил голос старший полицай. — А где винтовка?
— Так у тебя.
— У меня, а могла быть в руках у кого угодно. Ты совсем спятил, завалился спать в поселке, где рядом непонятно кто шастает! Вот увели бы оружие, а то и тебя пришили бы, чего тогда?
Шмаров поднялся.
— Виноват, Евдоким Нилыч, больше не буду.
— Ты дите малое или представитель власти?
— Хватит, Евдоким, я все понял. Едем на деревню?
— Да, — ответил Буганов и залез в телегу. — Там ты первым делом находишь Фому и приходишь с ним в управу.
— План составлять будем?
— Ага, план.
Буганов не хотел спугнуть Болотова, поэтому решил до времени не говорить о приказе Калача.
Полицаи направились в Лозу.
Калач пошел в районную управу.
Люди, завидев его, переходили на другую сторону, старались укрыться в проулках. Никто не хотел связываться с Извергом. Начальник полиции видел это и довольно ухмылялся. Ему удалось добиться своего. В поселке и всем районе хозяйничали не немцы, не бургомистр, этот вонючка Роденко, который заполучил должность благодаря связям, а он, Мирон Фадеевич Калач.
В управе он пробыл недолго, вскоре зашел в комендатуру, которая находилась по соседству, в здании бывшего районного военкомата. Охрана из роты обер-лейтенанта Ганса Хермана пропустила его без досмотра. Он поднялся на второй этаж, в кабинет военкома, который сейчас занимал комендант, фактический руководитель района штурмбанфюрер Анкель Фишер.
В приемной сидела Елена Скорик, дамочка тридцати лет, бывшая продавщица продмага, а сейчас секретарша и по совместительству любовница шефа.
— Привет, Ленка! — сказал ей Калач.
Дама подняла глаза на начальника полиции и заявила:
— Для кого Ленка, а для кого Елена Владимировна.
— Чего? Это ты кому сказала, шалава, подстилка немецкая?
Женщина покраснела, на скулах у нее заиграли желваки:
— А вот сейчас пойду и скажу господину Фишеру, как вы меня, господин полицай, назвали.
Калач шагнул к столу, сдвинул печатную машинку, сбросил на пол кипы документов, навис над секретаршей.
— Оборзела, да? Возомнила себя большой начальницей? Ну так иди к своему шефу, жалуйся, вот только долго ли после этого проживешь со своим выродком жидовским? Переулок, где стоит твоя хата, темный, глухой. Там вас очень даже можно тихо кончить. Ну?
У Елены был шестилетний сын Толик. Когда она уходила на работу, он находился у бабки-соседки, которая за небольшой паек смотрела за ним. Отец Толика был не евреем, а грузином. Они с Еленой развелись накануне войны. Мальчику достались от него черные кучерявые волосы.
— Ты чего это, Калач? — Секретарша отшатнулась от него.
— Не «ты», шалава, а «вы», и не Калач, а Мирон Фадеевич, и не полицай, а начальник полиции. А что я? Я ничего, предупредил. Кто против меня идет, тот не жилец, поняла?
— Да. Извините, господин Калач… Мирон Фадеевич. Это от усталости, работы много.
Начальник полиции ощерился.
— Особенно в кровати, в комнате отдыха господина Фишера, так?
— Это личное.
— У себя комендант?
— Да, Мирон Фадеевич.
— Сообщи, что я пришел.
— Одну минуту. — Секретарша ломанулась в кабинет, тут же вышла обратно и сказала: — Проходите, господин Калач. Господин Фишер ждет вас.
— Он один?
— Пока да, но должен подойти гауптштурмфюрер Бонке.
— Ты и ему даешь между делом?
— Мирон Фадеевич, я не проститутка.
— А разве немцы платят таким, как ты? Ладно, не суетись, работай.