Раньше по ночам, а нынче и днем в стороне Зауральной рощи слышались выстрелы. Кто стрелял, в кого, зачем — доподлинно никто не знал. И разные слухи — тревожные, обнадеживающие, нелепые — ползли по городу…
Ленька вышел на Николаевскую и попал в поток прохожих. Народу было на удивление много и все спешили. Мимо Леньки прошел, подняв голову, щегольски одетый господин. Он вертел тростью, как фокусник. Ленька с завистью проводил взглядом щеголя. Разодет, как картинка. А вот лицо знакомое… Господин с тростью тоже обернулся и Ленька вскрикнул:
— Дядя Георгий?!
Господин быстро уходил. Трость замерла в руке. Да и прохожих на улице как-то сразу стало меньше. Но Ленька постоял, постоял и решил, что все же это не Георгий Коростелев: откуда ему взяться здесь сейчас? Да и зачем он разодетый, как буржуй самый последний, будет среди бела дня шляться по улице? Нет. Не он. Но чем дальше уходил Ленька от места встречи, тем больше сомнений возникало у него: почему щеголь обернулся? Почему так заспешил после того, как Ленька окрикнул его? Одежда? Но и отец зашел к Красинским в казачьей форме…
— Если это переодетый Георгий, — размышлял Ленька, — то он не зря появился в городе. Значит, готовится что-то важное… И надо, конечно, срочно увидеть Еву и расспросить ее: она уж знает все и не будет задаваться, как Санька…
Однако у гостиницы Ленька замедлил шаги. Он как-то оробел. Оробел не потому, что испугался войти в номера, а потому что застыдился: он вдруг увидел, что одет плохо, рукава куртки стали коротки, а сапоги пожухли и сморщились от мороза и времени, верблюжья шапка тесновата и давно не стирана. Ленька прошелся мимо окон. И тут неожиданно его окликнула Красинская-старшая. Она явно торопилась и даже не поздоровалась, не вынула рук из пушистой муфты.
— Ты чего тут? — лицо ее было без кровинки.
— Да ничего, — протянул смущенно Ленька, — я Еву…
— Ах, Еву… — вздохнула Красинская и попыталась улыбнуться, но губы ее как-то жалко дрогнули, — подожди здесь…
Ленька ждал долго. И когда решил уже уйти, увидел, как из гостиницы вышла Ева. Всегда так: ждешь — нет, а повернешься — тут она! Если и она спросит, зачем пришел, то я тут же уйду!
— Денек какой сегодня, прямо-таки замечательный, — сказала Ева, — а ну-ка пошли!
— Куда? — вырвалось у него.
— Пошли, — не слушая его, продолжала Ева, — экий ты недотепа! А я только что думала о тебе. Честно!
И Леньке сразу стало легко. Он с восхищением посмотрел в ее широко раскрытые блестящие глаза, с нежностью окинул всю ее обращенную к нему тоненькую фигурку в клетчатом легком пальто. Под низко повязанным оренбургским платком угадывалась высокая копна золотых волос. И Леньке захотелось сбросить платок, распустить мягкие волосы и перебрать их пальцами, погладить. Ему стало страшно и сладко от этого невесть откуда взявшегося желания, и он отвел взгляд:
— Хотел узнать у тебя о наших…
— Ой, чудачок, нашел кого спрашивать, — Ева пошла вперед, увлекая его за руку, — ты больше меня знаешь.
Ленька опустил глаза. — Ничего, — решил он, — раз она думала обо мне, значит, я ей нужен. Как хорошо это, когда человек нужен другому человеку! Придет лето, пойдем на реку, покупаемся и уж належимся на песке, отогреемся… — Ленька шел, чувствуя, как сильно бьется сердце, как свежо пахнет снегом и как легко подравнивает под его шаг свой Ева, уверенная в его мужском превосходстве, в его силе и защите. И он разговорился, ему захотелось вдруг выговорить все, даже то, что он не доверил и отцу.
— Я иногда думаю: как это плохо одному. Вот никого нет — ни брата, ни сестры. Ну отец, товарищи, знакомые — это не то… С ними так не поговоришь, ты меня понимаешь?
— Понимаю. У меня мама очень хорошая, а вот сейчас болеет, хандрит. И ни слова от нее не услышишь, не доверяет, считает маленькой… А я же все понимаю… Быстро взрослые забывают свою молодость.
— Сколько ей?
— Маме? Много уже, за тридцать, — Ева озорно взметнула ресницы, — совсем старушка!
Она легко улыбнулась. Повела варежкой по румяным щекам, смахнула иней с бровей и платка. И опять улыбнулась.
— А ты, когда будешь старым-старым, ты не забудешь это… это время… не забудешь меня?
Ленька расстегнул куртку, порылся в кармане и вынул газетный сверток. Он развернул газету и показал скомканный платок в ржавых пятнах. Затем завернул его и спрятал.
— Наш? — тихо спросила Ева, — наш…
— Тебе холодно? — Ленька перевел дыхание, — холодно? А?