– Все разбойники на дорогах всегда рассказывают про восьмидесятилетнюю мать!
Он отошел в сторону и смотрел на носильщиков и музыкантов, как вожак собачьей стаи смотрит на остальных псов. Те с дикими криками окружили разбойника плотным кольцом и принялись осыпать его тумаками и пинками, было видно только, как мелькают руки и ноги. Сначала еще доносились пронзительные крики и плач разбойника, а потом он затих. Бабушка стояла у дороги, слушая, как с глухим стуком удары обрушиваются на тело злодея; она взглянула на Юй Чжаньао, потом подняла голову, посмотрела на молнию в небе, и на лице ее по-прежнему застыла величественная, ослепительная, как золото, улыбка.
Один из музыкантов поднял большую трубу и с размаху ударил разбойника по голове. Острый край вошел в кость черепа, да так, что пришлось применить немалую силу, чтобы его вытащить. В животе у разбойника что-то булькнуло, сведенное судорогой тело расслабилось и обмякло, а из глубокой раны потянулась ниточка красноватой жидкости.
– Подох? – спросил музыкант, державший в руках трубу, которой нанес смертельный удар.
– Забили мы его насмерть, но такую сволочь и убить не жалко!
Лица носильщиков и музыкантов помрачнели, им явно было не по себе.
Юй Чжаньао посмотрел на мертвеца, а потом на своих товарищей, но ни слова не сказал. Охапкой гаоляновых листьев он вытер бабушкину рвоту внутри паланкина, потом поднял ту корягу посмотреть поближе, замотал ее снова в красную тряпицу и с силой отшвырнул. В полете ткань размоталась, коряга упала первой, а следом и тряпица приземлилась на гаолян большой темно-красной бабочкой.
Юй Чжаньао усадил бабушку в паланкин:
– Дождь собирается, пора двигаться дальше!
Бабушка сорвала шторку и сунула ее под сиденье паланкина. Вдыхая свежий воздух, она смотрела на широкие плечи и тонкую талию Юй Чжаньао. Он был так близко от паланкина, что можно было бы протянуть ножку и дотронуться до его крепкой, побритой налысо головы.
Ветер крепчал, под его порывами по гаоляну бежали волны, а вдоль обочины гаолян кланялся до земли, словно бы выражая свое почтение бабушке. Носильщики рысью помчались вперед, но паланкин был на удивление устойчив, словно бы маленькая лодочка, стремительно скользящая по гребням волн. Лягушки и жабы возбужденно квакали в предвкушении надвигавшегося летнего ливня. Низко нависавший небосвод мрачно всматривался в серебристо-серые лики гаоляна, над макушками которого одна за другой сверкали кроваво-красные молнии, раскаты грома становились все громче, сотрясая барабанные перепонки. Волнение в душе бабушки нарастало, и она бесстрашно наблюдала, как черный ветер поднимает зеленые волны. Гром скрежетал как вращающиеся жернова, ветер постоянно менял свое направление, гаолян гнулся во все стороны, и в поле воцарился полный хаос. Первые капли дождя ударили по гаоляну с такой злостью, что он содрогнулся, дикие травы затрепетали, мелкозем под ногами стал собираться в комки, которые тут же трескались. Дождь забарабанил по крыше паланкина, по бабушкиным вышитым туфелькам, по лысой голове Юй Чжаньао, а брызги долетали до бабушкиного лица.
Юй Чжаньао и его товарищи стремительно неслись, как кролики, но не могли укрыться от этой утренней грозы. Дождь приминал бесчисленные стебли гаоляна, бушевал в полях, лягушки прятались под стеблями гаоляна, с шумом раздувая белоснежные грудки, лисицы сидели по темным норам, глядя на мелкие капли воды, брызгающие с гаоляна, дорогу очень быстро размыло, трава прижималась к земле, а васильки тянули свои влажные головки.
Широкие брюки носильщиков прилипли к телу, и все они стали стройными и гибкими, как тростинки. Дождь начисто омыл голову Юй Чжаньао, и она напоминала бабушке полную луну. От дождя промокла и бабушкина одежда, она могла бы вернуть на место шторку и укрыться за ней, но не стала, не захотела; вместо этого бабушка через широкий вход в паланкин смотрела на величественный окружающий мир, погрузившийся в хаос.
6
Раздвигая стебли гаоляна, отец быстро шел в северо-западном направлении, в сторону нашей деревни. Барсук с похожими на человеческие ноги лапами неуклюже метнулся вдоль борозды, но отец не обратил на него внимания. Оказавшись на дороге, где уже нельзя было запутаться в гаоляновых зарослях, он побежал словно дикий заяц. Под тяжестью браунинга матерчатый красный ремень провис, как заходящий месяц. Пистолет больно упирался в бедро, но от этой боли, вызывающей оцепенение, отец ощущал себя настоящим мужчиной. Вдалеке показалась деревня. Покрытое пышной листвой дерево гинкго, которое росло на околице уже почти сто лет, торжественно приветствовало отца. Он вытащил из-за пояса пистолет, поднял руку и на бегу целился в птиц, грациозно скользящих по небу.