Вот как описывал Циолковский дом будущего.
«Я неженатый молодой человек. Сплю в общей холостяцкой. Там так тепло, что спать можно раздетым или в дневном, чуть измененном покрове. Тюфяком служит натянутая холстина. Просыпаюсь рано: бегу в ванную. Воды теплой и холодной сколько угодно. Сбрасываю свой легкий покров и делаю омовение всего тела. Вместе с другими, в определенный час, отправляюсь на обязательную работу: в данном случае на земледельческую. Мне приходится сидеть на автоплуге (самопахотная машина), который, двигаясь, взрывает и разрыхляет почву. Надо следить за правильным ходом работы. Шесть часов обязательного труда – и все кончено. Теперь я сам себе хозяин: могу делать, что хочу. В определенные промежутки времени я получаю подкрепление в виде растительной пищи – вареной, сырой и жареной, приготовленной весьма искусно, в особых печах, на основании научных исследований и многолетних опытов. Она состоит из обработанных овощей, фруктов, зерен, сахара и т. д. Выбор пищи свободен и весьма разнообразен. Другие занимаются садом, воспитанием, преподаванием наук, искусств, ремесел, технологии. Третьи наблюдают за малютками, приготовляют пищу, наблюдают чистоту, порядок. Четвертые отправляются на более или менее удаленные фабрики, чтобы провести в них тем меньшее число часов обязательного труда, чем работа тяжелее…»
«Я – чистейший материалист, – утверждал Циолковский в философской работе „Монизм Вселенной“. – Ничего не признаю, кроме материи. В физике, химии и биологии я вижу одну механику. Весь космос только бесконечный и сложный механизм. Сложность его так велика, что граничит с произволом, неожиданностью и случайностью, она дает иллюзию свободной воли сознательных существ…» И построить ракету для Циолковского важно было не просто потому, что на ней можно летать. На ней можно покорить Космос – вот настоящая сверхзадача! – овладеть пространством, заселить и объединить планеты. «Каждая планета, – писал Циолковский („Научная этика“, 1930), – устраняет все несовершенное, достигает высшего могущества и прекрасного общественного устройства. Объединяются также ближайшие группы солнц, млечные пути, эфирные острова…»
«Можно перечислить немало произведений советских фантастов, – справедливо указывал Е. П. Брандис, – созданных под непосредственным влиянием работ К. Э. Циолковского, и не только на космические темы. Кроме известных романов А. Беляева (один из них – „Прыжок в ничто“ – ученый снабдил своим предисловием), назовем еще рассказ С. Григорьева „За метеором“ (Знание – сила, 1932), который был прочитан Циолковским в рукописи; рассказ Г. Адамова „Оазис солнца“ („Знание – сила“, 1936), основанный на идеях ученого в области гелиотехники; повесть С. Граве „Путешествие на Луну“ (1926), в которой описание ракеты и самого полета заимствовано у Циолковского; роман А. Палея „Планета КИМ“ (1930), в котором герои попадают на астероид Цереру и основывают там „эфирную колонию“ и т. д., и т. Нельзя не упомянуть и научно-фантастический фильм „Космический рейс“, созданный при прямом участии К. Э. Циолковского…»
«Мои выводы более утешительны, чем обещания самых жизнерадостных религий», – утверждал Циолковский незадолго до своего семидесятипятилетия, торжественно и всенародно отмеченного в 1932 году сразу и в Москве, и в Калуге. «Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и значком активиста от Осоавиахима. Пенсия увеличена». Правительство подарило Циолковскому новый дом. Среди подарков, особенно привлекших внимание ученого, оказалась картина художника Жуковского «Возвращение воздухоплавательной машины Хенсона из Бомбея в Лондон через Калугу». На холсте изображалась летящая по небу «этажерка»; молодая женщина, изумленно указывая на нее, пыталась разбудить крепко спящего крестьянина…
Казалось, Циолковский добился, наконец, признания. Однако своему близкому другу популяризатору В. Рюмину он доверительно писал: «Мне кажется, вся эта шумиха случайна. Никем я не признан, если не считать меня самого. Я самый бессильный и одинокий человек, жажду делать хорошее, но не могу». А Якову Перельману жаловался: «Очень трудно издавать чисто научные работы. Поэтому я подумываю написать нечто вроде „Вне Земли“, только более занимательное, без трудных мест, в разговорной форме. Под видом фантастики можно сказать много правды».
«И самое разумное существо, – писал он в статье „Воля Вселенной“, – выполняет только волю Вселенной. Она дала ему разум и ограниченную волю. Ограниченную – потому, что эта воля, зависящая от разума, не может быть единственным историком поступков: всегда может вмешаться громада Вселенной, исказить, нарушить и не исполнить волю одного разума. Мы говорим: все от нас зависит, но ведь мы создание Вселенной. Поэтому вернее думать и говорить, что все зависит от Вселенной. Мы предполагаем, а Вселенная распоряжается, как хочет, без церемонии разрушая наши планы и даже разрушая всю планету со всеми ее разумными существами. Если нам и удастся исполнить свою волю, то только потому, что нам позволила Вселенная. Она всегда имеет множество поводов и причин затормозить нашу деятельность и проявить новую, высшую волю, хотя и наша воля только воля Вселенной…»
И там же: «Наша условная воля создана Вселенной. Истинная же абсолютная воля и власть принадлежат космосу – и только ему одному. Он единый наш владыка. Но мы должны жить так, как будто тоже имеем волю и самостоятельность. Хотя и то и другое не наше. В противном случае получится лень, фанатизм, бессилие и ничтожество. Но мы должны помнить, что, помимо нашей условной воли, есть высшая власть Вселенной. Потому-то наша воля, стремления, желания, как бы они прекрасны ни были с нашей точки зрения, частенько не осуществляются. Они натыкаются на препятствия, которые мы не в силах одолеть. Это препоны со стороны космоса. В таком случае не нужно унывать, а следует утешить себя тем, что не настало еще время для исполнения наших желаний, что надо еще бороться, что самые сильные наши желания могут быть ошибочны с высшей точки зрения, и что надо еще их проверить…»
Понятно, что такие размышления шли вразрез официальным догмам. Философские книжки Циолковского откровенно не нравились властям. С него даже взяли подписку, что он не будет их больше издавать. Такую подписку Циолковский дал, но когда на торжественных чествованиях в Калуге председатель юбилейной комиссии Д. Семенов заявил, что философские труды ученого не могут быть использованы в нашей стране, так как расходятся с учением Маркса-Ленина, он все же страшно обиделся.
«Вот что случилось со мной 31 мая 1928 г., вечером, часов в 8, – писал он в статье „Существа разных периодов эволюции“. – После чтения или какой-то другой работы я вышел, по обыкновению, освежиться на крытый застекленный балкон. Он обращен был на северо-запад. В эту сторону я смотрел на закат солнца. Оно еще не зашло, и было вполне светло. Погода была полуоблачная, и солнце было закрыто облаками. Почти у самого горизонта я увидел, без всяких недостатков, как бы напечатанные, горизонтально расположенные рядом три буквы: rАу. Ясно, что они составлены из облаков и были на расстоянии верст 20–30 (потому что близко к горизонту). Покамест я смотрел на них, они не изменяли свою форму. Меня очень удивила правильность букв, но что значит «rАу»? Ни на каком известном мне языке это не имеет смысла. Через минуту я пошел в комнату, чтобы записать дату и самое слово, как оно было начертано облаками. Тут же мне пришло в голову принять буквы за латинские. Тогда я прочел: «рай». Это уже имело смысл. Слово было довольно пошло, но что делать: бери, что дают. Под облачным словом было что-то вроде плиты или гробницы (я не обратил внимания). Я понял все это так: после смерти конец всем нашим мукам, т. е. то, что я доказывал в «Монизме». Таким образом, говоря высоким слогом, само небо подтвердило мои предположения. В сущности, это – облака. Но какие силы придали им форму, имеющую определенный и подходящий смысл! В течение 70 лет я ни разу не страдал галлюцинациями, вина никогда не пил и возбуждающих средств никогда не принимал (даже не курил). Проекционный фонарь не мог дать этих изображений при ярком дневном свете, притом, при большом расстоянии эти изображения были бы невидны и искажены, так же и дымовые фигуры (производимые с аэроплана). Если бы кто захотел подшутить надо мной, то написал бы по-русски «рай». По латыни тоже было написано бы «ray», а не «rAy», как я видел, – почему-то с заглавной печатной буквой посредине и прописными по краям…