Христина протянула ему руку.
— Вы поступили смело и великодушно, благодарю вас.
— И не смело, и не великодушно, просто я не мог поступить иначе, — ответил он дрожащим голосом.
— Вы могли бы остаться в стороне, — ответила она, улыбаясь. — Ваши товарищи были в большинстве, и всякий другой политический деятель просто умыл бы себе в этом деле руки. К тому же, другой побоялся бы лично за себя, потому что наши, конечно, обвиняли во всем происходившем именно вас.
— Мне это и в голову не приходило.
— А если бы пришло, — вмешалась Антуанетта, — ты бы вмешался с еще большим азартом. Знаем мы тебя.
— Я тоже думаю, — тихо проговорила Христина, — думаю, что м-сье Ружмон должен быть храбрым человеком.
— Безумно храбрым!..
— А маленького Антуана нет? — спросила Христина.
— Дядя повел его на праздник, фокусника смотреть.
Антуанетта вышла в кухню чистить морковь, потом слышно было, как она вышла из дома, вероятно отправившись в лавочку.
Франсуа сидел, опустив голову и полузакрыв глаза. Потом, словно очнувшись от каких-то дум, вскинул голову и посмотрел на Христину своим ясным взглядом.
— Я должен поговорить с вами, — тихо, почти шопотом начал он, — возможно, что разговор этот вам будет неприятен, но рано или поздно, я все равно сказал бы. Поэтому… уж лучше сегодня… Я хотел спросить вас: неужели брак между нами невозможен?
Она знала, о чем он будет говорить. Перед ней открылось море житейское.
— Да, — печально проговорила она, — невозможен.
Как ни был он готов к этому ответу, — слова ее больно ударили его по сердцу и он растерянно отер лоб платком.
— Почему? — спросил он. — Неужели я вам так противен? Или вы любите другого?
— Я никого не люблю, и вы мне совсем не противны.
— Значит, если бы обстоятельства сложились в мою пользу…
— Тут требуется только одно обстоятельство: чтобы вы не были революционером.
— А если бы я не был революционером, что бы вы мне ответили тогда?
— Не знаю, наверное, не знаю… думаю, что я попросила бы вас дать мне время на размышление…
— В самом деле? И это правда, вы не оттолкнули бы меня сразу? — весь всколыхнулся он.
И точно ярким лучом радости осветилось его сердечное горе.
— Значит, достаточно было бы мне перестать быть революционером для того, чтобы вы…
— А разве вы могли бы перестать быть революционером? — взволнованно перебила она его.
— Нет, этого… и только этого я бы не мог сделать даже ради вас.
— Ах, это хорошо… потому что, если бы вы были способны изменить своим убеждениям ради женщины, я бы вас презирала.
— Да, вы бы меня презирали, я это знаю… Ах, терять вас теперь еще мучительнее, — сказал он, и прибавил уже каким-то совсем пустым голосом:
— Но почему убеждения наши должны мешать нашему союзу? Разве не важнее в этом союзе согласие нашего глубочайшего существа, основ нашего внутреннего "я"?
— Не знаю. Если бы дело шло о разности каких-нибудь отживающих убеждений, как, например, вопросов религии, возможно, что мы еще могли бы жить вместе. Но, ведь, тут дело идет о движении общественном, с которым вы тесно связаны, и которое может, хотя бы временно, восторжествовать, и тогда ваши партизаны будут преследовать и гнать наших. И я, я сама, быть может, паду их жертвой. Представьте себе, что я не захочу оставить свою работу в мастерских, а меня выгонят "красные", как это уже не раз случалось с "желтыми"? Вы меня защищать не имели бы права, для этого вам пришлось бы отказаться от своих убеждений. Третьего дня вы имели основание вступиться за нас, потому что вашими было нарушено обещание, но, вообще же, гонение на "желтых" одна из статей вашего устава. Как же я могу жить с человеком, которому совесть запрещает вступаться за меня, защищать меня?
С минуту он молчал, озадаченный. Приведенный довод был неоспорим, да и оспаривать его он считал бы бесчестным.
— Но, ведь, вы бы оставили мастерские. В тот день, когда я решил бы основать семью, я взял бы на себя всё ее содержание.
— Это вы, конечно, могли бы сделать, но я-то на это не пошла бы. Разве вы не видите, что я сама мечтаю стать эксплоататоршей? Я считаю, что деньги — вещь очень хорошая, когда их умеют употреблять даже не на благотворительность просто, а на настоящее, хорошее дело. А вы можете себе представить, каково было бы ваше положение, если бы ваша жена, жена синдикалиста, открыла свою мастерскую, оказалась бы собственницей? Да вас самого считали бы эксплоататором.