Вышедший из огня Борис Слуцкий — вот с кем доводится выяснять смысл испытания. Чисто литературная с ним перекличка не очень существенна, но очень существен диалог, описанный Коржавиным в мемуарах.
«Слуцкий хочет знать… согласны ли мы, что именно на наше время и на наше поколение легла задача — сознательно, ценой невероятных жертв, усилий и насилий решить главные проблемы человечества».
Слуцкий говорит: да. Проблемы решатся.
Коржавин говорит: нет. Не решатся! Не потому, что недостижимо. А потому, что ужасно, если решатся. Если будущее, ради которого пошло в огонь поколение, будет достигнуто.
Для них, из огня вышедших, Война и Победа становятся оправданием всего. «В них были вера и доверие», как сказал другой друг-оппонент Коржавина Давид Самойлов.
Коржавин более не признает этой веры и не испытывает доверия к тем, кто её исповедует.
Войну и Победу не признаёт?
Признаёт. В юности рвался на фронт — судьба перегородила дорогу белым билетом. Маршрут, ему доставшийся, отнюдь не назовёшь физически щадящим — и в тюрьме, и в ссылке он своё получил. Но для души этот вариант не менее тяжек, чем фронтовой. Главное тут — что Война и Победа не подменили своей героикой того мучения, которое по определению на роду написано этой душе — коржавинской душе, с мыслью, летящей впереди слов, с логикой, не отступающей ни на пядь, с яростным отрицанием всякой двойственности.
Вот и прошла душа этот путь до логического конца, всю ложь выявила, всю двойственность обличила, всю кривизну выпрямила, выправила. Приняла муку познания.
Война не убила — убил мир, не похожий на овал.
Обещалось счастье — вышло знание. Великое знание Великая печаль.
Будем счастливы! — бодрятся гостеприимные американские мечтатели, подменяя наш соблазн своим соблазном — на другой стороне земшара, куда занесла судьба нашего мальчика.
Требовался для чистоты опыта долгий век — судьба послала.
Он не отверг дара.
ЭПИЛОГ. ЮЛЯ
В 1991 году, весной, Мадонна поколения мальчиков Державы, автор тридцати поэтических сборников, депутат Верховного Совета СССР Юлия Владимировна Друнина, написала прощальные письма: дочери, внучке, зятю, в издательство, готовившее очередную её книгу, в милицию, в Союз писателей:
"…Оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире?.. Лучше — уйти… по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если Бог есть, он поймет меня…"
Она заперлась в гараже и отравила себя выхлопными газами. На дверях гаража оставила записку: не пугайтесь, вызовите милицию, вскройте гараж.
Приложение
По ту сторону Стикса
1. Спазм
Друг, не бойся — спасения нет
Большевики выводят на расстрел царского полковника. При его сыне.
Много лет спустя биограф Владимира Смоленского признает, что у большевиков было достаточно причин пустить этого отца в расход. Потомственный донской казак, жандарм. В довершение — помещик. Во дворе имения и ставят его комиссары к стенке.
В этот миг обрывается не только жизнь старого служаки, но и жизнь его семнадцатилетнего наследника, на глазах которого происходит расстрел. В погасшей душе сын уносит такую ненависть к убийцам, для которой не находится слов. В стихе передано именно это: ощущение, что сводит горло.
Но прежде он воюет против красных. Отступает в Крым. Отплывает.
В его текстах — ни сабельных атак, ни боевых рейдов, ни праведных экзекуций, — как у других поэтов, его товарищей по эмигрантскому несчастью. Страшная реальность Гражданской войны приговорена им к поэтическому небытию.
Два года мыкается в Тунисе, потом перебирается во Францию. Еще два года вкалывает на заводах. Простым рабочим. Добивается стипендии, кончает гимназию, поступает в коммерческую Академию, специализируется по виноделию. На заводе выбивается из цеха в бухгалтерию. Владислав Ходасевич, его поэтический кумир, описывает ситуацию в свойственном ему, Ходасевичу, стиле, не чуждом бесовского юмора. Формулировка такая: Владимир Смоленский «считает чужие бутылки».