Он стащил с руки перчатку и два-три раза взмахнул ею над головой. Тотчас же к нему подбежали шестеро дюжих полицейских, вытянулись — руки по швам, каблуки вместе.
— Вот этих троих, — приказал подполковник, — к коменданту. Я через полчаса вернусь и поговорю с ними сам.
В пылу гнева он, вероятно, не заметил, что и его самого и всех пришедших с ним военных чинов плотным кольцом окружили испанцы — не менее двухсот человек, — хмурые, злые лица, сжатые кулаки, угрюмый и решительный вид… Когда старший полицейский попытался подтолкнуть лейтенанта, кто-то из толпы крикнул:
— Убери руки, недоносок! Убери руки, тебе говорят!
Полицейские переглянулись. Один из них начал было извлекать из кобуры пистолет, но сразу же раздалось несколько голосов:
— Полегче с пушкой, ты, воин!
— Пистолеты стреляют и в обратном направлении…
— Убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову! И вы тоже, господа начальники! А поговорить мы с вами еще когда-нибудь поговорим… Только в другом месте…
Оглянувшись по сторонам, подполковник приказал полицейским:
— Отставить! — и обратился к испанцам: — Если здесь кто-то рассчитывает, что мы станем поощрять подобные вспышки… неподчинения, тому придется горько разочароваться.
Педро Мачо спросил:
— Демократическое правительство Франции отдает себе отчет в том, что здесь находятся не преступники, а солдаты, которые сражались за свободу не только своей страны? Если да, то почему демократическое правительство Франции обращается с нами, как со скотом? Известно ли господину подполковнику, что благодаря так называемому гостеприимству, о котором он соизволил упомянуть, в лагере ежедневно умирают десятки людей?
— С кем имею честь? — губы француза иронически дрогнули. — С кем имею честь говорить?
— С солдатом республиканской Испании! — твердо ответил Педро Мачо.
— Республиканской Испании, которую подразумевает господин солдат, больше не существует. Существует Испания генерала Франко, который, как мы надеемся, сумеет ликвидировать смуту, разъедавшую общество, и навести в этой стране порядок… Если господин солдат до конца это поймет и постарается внушить истинное положение вещей своим друзьям, всем вам станет легче переносить временные невзгоды, вполне, между прочим, заслуженные…
— Я постараюсь внушить своим друзьям, что цинизм демократического правительства Франции не знает предела и что надеяться на гуманизм и здравый смысл этого правительства — все равно что ждать манны небесной. Видимо, нам следует надеяться лишь на самих себя.
Полковник усмехнулся:
— Поздравляю. Вы, как мне кажется, не лишены чувства логики: вам действительно придется заботиться о себе самим… Идемте, господа, — обратился он к военным чинам. — Дадим время для размышлений испанским защитникам нашей свободы.
Умирал мексиканец Хуан Моредо.
Изношенный организм не в силах был справиться с острым воспалением легких, болезнь с каждым днем прогрессировала, отсутствие лекарств не давало возможности перебороть кризис. Педро Мачо, Риос Амайа и Денисио несколько раз обращались за помощью к коменданту лагеря, но тот, внешне сочувственно выслушав просьбы, разводил руками:
— В лагере, как господам испанцам известно, находятся десятки тысяч их соплеменников, и почти все они больны. Откуда же я на всех могу изыскать лекарства?
Арно Шарвен бесился:
— И это — французы? Дегенераты, подонки, выродки! Денисио, достань мне карабин, я пристрелю хотя бы одну сволочь, иначе спятю!
Педро Мачо отвечал:
— Ты тоже француз, камарада Шарвен! И таких, как ты, — миллионы.
Арно Шарвен при желании мог покинуть лагерь. Стоило ему обратиться в соответствующий департамент, указав, что он французский подданный, и вопрос мог решиться очень быстро. Но Шарвен самую мысль об этом считал предательством. Так же, как Денисио, который твердо заявил: «Я останусь с вами до тех пор, пока мне удастся скрывать, что я подданный Советского Союза. У нас должна быть одна судьба…»
А Хуану Морадо становилось все хуже. Кожа да кости, да горящие глаза — это все, что осталось от прославленного летчика. Он часто впадал в беспамятство и, никого не узнавая, метался в бреду, кого-то звал, умолял прийти к нему, чтобы он мог перед смертью проститься, и вдруг затихал, голова его беспомощно откидывалась на прикрытую дырявой простыней солому, и, глядя в хмурое, закрытое мрачными тучами небо, Хуан Морадо едва слышно говорил:
— Только бы выжить. И хотя бы еще один раз повести в бой свою эскадрилью.