Когда стемнело, преследование прекратилось. Сгрудившись, стояли в лесу трое людей, прислушиваясь к всхлипываниям уходящего от них раненого зверя. Стало очевидно, что медведя уже не найти. Женщина отделилась от мужчин и упала на землю на опушке леса. Ее душила ненависть к ночи, к вверю, к молодому, к старику. И когда она по хрусту ветвей поняла, что мужчины идут за нею, ей захотелось на минуту, чтобы и они погибли, чтобы остаться ей одной, без очага и защиты, среди камней, болот и стволов.
Молодой негромко окликнул ее.
— Уйди, — ответила она незнакомым ему, измененным голосом.
Он был не только отцом ее детей и сородичем, он был первым в пещере, и не пристало женщине гнать его от себя. Но на этот раз человек чувствовал себя виноватым.
Она поднялась с земли, стала перед мужчиною грудью к груди, глазами к глазам и потребовала от него хриплым, заглушенным голосом:
— Дай мне медведя.
И старику:
— Дай мне медведя.
И крикнула в пространство, населенное страхами и неведомыми силами:
— Мне его! Мне! Я съем его сердце…
Она была одна — против них и зверя. Зверь здесь, близко, он хотя и ранен, но жив — только об этом и помнила она.
— Разыщем, когда придет день, — успокоительно сказал старик.
Женщину повели к жилью. Возбуждение сменилось равнодушием. Глаза ее не видели, уши не слышали: она думала о своем.
Когда поравнялись с грудами камней, за которыми еще недавно отлеживался медведь, она присела на корточки и начала вырывать пальцами из земли заостренный камень.
— Его нет, — сказал человек.
Старик молчал. Ему, как и женщине, чудились в сумраке огромные очертания медведя. Не того, которого они ранили, а того, которого ненавидели. Ведь если бы тот, раненый медведь, был убит, ненависть их не насытилась бы, их память продолжала бы складывать воедино черты ненавистного образа. Отныне мысленно они убивали его каждый день и каждую ночь, заповедав ненависть эту детям и детям детей. И дети исполняли данную им заповедь. Если они не боролись с медведем наяву, то видели его во сне. Он то побеждал их, то валялся у их ног, как шакалий щенок, то раздваивался, утраивался — из каждого куста высовывалась оскаленная звериная морда.
Пещера и медведь — вот что сызмальства наполняло память и воображение людей маленького племени. Пещера — дом, медведь — враг. Сначала — враг губительный, потом — враг, оттесненный от становища и побежденный, гордость охотника, мерило и образ его силы, почти название ее.
Легкими точками и кружками намечены были очертания медведя на пологой стене. Очертания эти закрепил красками ближайший потомок, резкою штриховкою по камню окружила его рука другого потомка. Когда же много лет спустя мужчинам молодого племени посчастливилось уложить медведицу и медвежонка, в пещере был пир, о котором годы поминали участники его.
В ночь после удачной охоты никто в пещере не спал. Люди ели медвежатину и плясали, плясали и ели до отвала. Сами они никогда не думали, что могут вместить столько мяса. Сердце они пожрали, чтобы быть свирепыми, как враг, уши, чтобы лучше слышать на охоте. Время от времени вспоминались обиды, нанесенные племени медведем. Тогда крики долго оглашали пещеру. Люди не только поглощали тело сраженного врага, они грозили ему, ругались над ним, кололи его тушу ножами.
Но тот, другой, неуничтоженный медведь, медведь всех медведей, сборная их тень, на зло человеческому веселью тяжело дышал и фыркал за рекою, так им по крайней мере казалось. С пьяным хохотом выбежали они под звезды, чтобы кинуть ему в поругание клок окровавленной шерсти. И вдруг хохот сорвался, как слабая тетива. Ноги окаменели. Волосы шевельнулись на затылках. Уже не за рекою, а высоко над ними, в черноте горной ночи, сверкали очертания их вековечного врага и соперника. Большой медведь бежал по небосклону. Большой медведь грозил звездной лапой. Рядом с ним бежали и кружились брызги других огней: чьи-то головы, рога, лебединые шеи, псы, небесные змеи, выводки неведомых птиц — но он был большой, яркий и знакомый, они смотрели только на него.
День провели в полудремоте. На следующую ночь пир возобновился. Так продолжалось до тех пор, пока от медведицы и медвежонка остались одни шкуры и кости. Мужчины тщательно разбивали кости и высасывали костный мозг. Небольшое количество медвежьего жира было отложено в сторону, чтобы смешать его с красками для украшения тела. Звездный медведь стал появляться отныне на небе всегда в одном и ток же месте.
VII. Познание
Проходила гроза над лесом. Человек забился в пещеру, и спал так же, как спали перед дождем звери в лесу. Женщина — та самая, что первая пришла сюда, неохотно покидала за последние недели пещеру: она снова ждала ребенка, и ей трудно было участвовать в охотах. По утрам она собирала съедобные корешки и птичьи яйца. Когда пронесся первый вихрь и луг перед пещерою потемнел, старик оглядел горизонт: он видел, что дождь будет недолгий, и остался у входа.
Зигзагом переломилась молния, и раздался сухой удар. Люди зажмурились. Огненный излом под тучами не пугал их, а лишь напоминал о вечном огне полузабытого селения предков. Огонь, который они получали от трения двух сухих веток или высекали из кремня, согревал их, охранял от диких животных и смягчал жесткую пищу. Но то был их сегодняшний огонь. А огонь жертвенника зачался во тьме времен, не от кремня и не от дерева, а от удара молнии. Загорелась сухая ветвь дуба и горела день и ночь ровным негасимым огнем. И только когда серым дымом окуталось бестрепетное дерево, огонь был перенесен в удобное место, и они стали питать его как, старейшего из старейшин. Но огонь по природе своей не старел. Он играл с сухостоем, он был весел, жаден, лукав. Он умел скрываться, сворачивая многочисленные и цепкие свои руки. И тогда мрак наползал со всех сторон на беззащитное становище, и страх, вековечный спутник человека, поднимал медвежью мохнатую голову.
В лесу было что-то неладно. Старик отложил свою работу над оружием, помедлил осторожности ради и вышел из-под навеса пещеры. Кроме острого зрения и слуха, у него было прекрасное, несмотря на старость, обоняние и увеличивающееся с годами уменье схватывать мелочи, которых нельзя ни указать, ни передать другим, но которые свидетельствуют о невидимых, происходящих далеко от жилья событиях.
Да, в лесу было неладно. Вдоль реки пронесся с диким хрюканьем кабан, а совсем близко от него взволнованно и торопливо крался волк; у бегущих был общий враг: они не замечали ни друг друга, ни близости людей, ни их перекрещивающихся тропинок.
Лес горел. Ярче и страшнее других деревьев горел, кутаясь в клубах дыма, ветхий дуб, возле корней которого разрослась мелкая, теперь почерневшая поросль. Хвойные деревья своими широкими лапами передавали друг другу огонь. Поваленные бурею буки долго тлели и вдруг занялись, а от них запылали кустарник, трава, затрещал орех. Птицы пробовали рвануться ввысь, но тут яге падали с дымящимся оперением. В дуплах задыхались, плотно закрыв глаза, совы; в земле погибали мыши, птичьи гнезда пылали на земле огненными шарами.
Старик забрался в глубину пещеры и закрыл глаза. Этот огонь неприятно волновал его. Старик ощутил вдруг глубокую усталость — усталость не от сегодняшнего дня, а от всей прожитой жизни. Ему не хотелось ни новизны, ни воспоминаний, и строгое недоумение, не связанное ни с дневными делами, ни с ночными опасностями, сдвинуло его редкие, клоками торчащие брови.
— Горит, — протянул он безразлично. В пещере потянуло запахом горелого мяса и шерсти. — Ты слышишь, горит? — повысив голос, сказал он женщине. Ему не хотелось волноваться, но зачем она так спокойна? Пусть поволнуется, пусть выбежит на холм, не старуха ведь. Уйдет, — он закроет глаза и уснет, огню не доползти до пещеры.