— Слушай, Петрилло! Конфекты-то тебе Зойка в карман кладет. Сохнет девка — сукой быть!
— Что же делать? — забеспокоился Петя, испугавшийся за целостность и спокойствие своего душевного мира, которые готовы были нарушиться извне неприятной навязчивостью.
— Как что? Хуля тут теряться — трахнуть надо. И тебе приятно будет, и ей удовольствие. Заодно научишься — Зоя Олеговна тебе все разобъяснит.
— А она что?., того?.. Ты с ней?..
— Ну, я пока не пробовал, болтать не буду. Она тут ходила с одним с Бугров (Петя вздрогнул — самое бандитское место в районе), длинный такой, Серега, не знаешь? Он целок не отпускает. Пару раз в кино — и дерет. Я уж про отчима ее покойного молчу. Тоже сука был. А вообще, хуля тут уметь! У тебя встал, она ноги раздвинула, ты всунул — и делов-то! А если баба ляжки сожмет, тогда по морде ей — дурь разом выйдет, — простодушно делился опытом Желватов.
Он улыбался, розовые его губы с белым шрамиком на нижней растянулись в сладострастно-гнусноватой ухмылке. Петя вглядывался исподлобья — прямо смотреть почему-то не решался — в его чистое, светлое лицо, подозревая, что в его словах таится что-то еще. А Желватов выпускал кольцами сигаретный дым, следя за тем, как кольца поднимаются вверх и постепенно расплываются в вышине. «Зигзагообразные движения дыма — типичный пример флуктуации в броуновском движении, как объяснял Эйнштейн, — ни с того, ни с сего подумал Петя, искоса наблюдая воровски-вальяжную повадку своего далеко опередившего его в созревании одноклассника. — И какая флуктуация толкнула его вдруг зажиться в «профессорский дом», куда его никто не звал?..» В просто дружеское расположение он не мог поверить, хотя были к тому основания.
Петя перешел в эту школу в восьмом классе, сменив при этом изучаемый иностранный язык (был французский, стал английский). Июнь и июль он занимался с милой, молоденькой преподавательницей, недавно кончившей институт. А в августе его отправили на дополнительные занятия по английскому в школе — проверить, достаточно ли хорошо он натаскался, чтобы переходить. Вместе с ним занималось несколько «отстающих», которых «подгоняли» перед началом учебного года. Был среди них и Желватов. Конечно же, Петя был впереди, тем более, что английский — язык современной науки, его надо знать. В перерыве устроили на парте жим руками, кто чью руку пригнет, и Петя уложил руку Желватова. Тот, удивленный, но не оскорбленный, сказал самое на его вкус хвалебное: «Тебе спортом надо заниматься, — он оценивающе поглядел на массивного, смущенно-робкого Петю. — Борьбой. Тело у тебя для спорта приспособленное». И в класс Петя уже пришел с репутацией «своего».
— А трахнешь Зоечку — с тебя бутылка, — Желватов лизнул кончиком языка верхнюю губу и, сплюнув окурок «Примы», притоптал его. «Неужели в этом его действительный интерес? — думал Петя, совершенно не понимавший вкуса в спиртном. — Этого не может быть. Тут что-то еще кроется». Юрка уже казался ему мафиози, тайно подбирающимся к его крепости. Испугавшись, он поневоле принял Юркин тон.
— Трахнуть — дело нехитрое, — сказал он, улыбаясь фальшивой, неестественно-молодецкой улыбкой и с отвращением к себе видя, что Желватов эту неестественность чувствует, — а что потом?
— Потом? Что потом? Понравится — еще трахнешь, хоть до смерти ее задери. А нет — так пусть кто другой ей пистон ставит. Тебе-то что тогда? Как в песне: и за борт ее бросает в набежавшую волну.
Петя был ошеломлен. Ведь это же смертельно обидеть женщину, если вначале с ней как с женой, а потом бросить. Мать его вышла из «кулацкой» (Петин дед извоз ямщицкий держал) семьи — но не раскулаченной, вовремя перебравшейся в Москву, бросившей в деревне и дело, и дом, и усадьбу, — семьи, где нравственность, серьезность отношения к людям, к делу были залогом преуспеяния. В такого рода правилах, этических правилах основательности, российском варианте протестантской этики, воспитывала Петю мать. Да к этому добавлялась со стороны отца еще еврейская мнительность, предполагавшая необходимость участливого (ведь чужая страна, только добром там надо), хотя и пугливого, робкого отношения к людям. Псженщиной, как ему казалось, отношения могли быть только навсегда. Иначе не могло быть, а «просто так» и вовсе немыслимо.
Он и к Лизе тянулся как к убежищу, в котором мог бы укрыться от постоянного чувства уязвленности. С самого детства было у него это чувство: не умел он, как остальные, играть дни напролет в футбол, носиться в казаки-разбойники, болтать вечерами, обсуждая успехи или неуспехи футбольных «мастеров», не интересны ему были спортивные игры и никого из кинозвезд он не знал. Еще больше отвращали и пугали его, когда он стал постарше, вечеринки с выпивкой и девочками, часто заканчивавшиеся траханьем. По двору ходила история, как одна из мамаш, не вовремя вернувшись домой, застала свою дочку в постели с Алешкой Всесвятским, дочка сползла под кровать, а Алешка, натягивая на себя простыню и глупо улыбаясь, сказал: «Здрасьте, Анна Николаевна! А мы вас не ждали». Впрочем, это были дела давно минувших дней, известные Пете по рассказам. Его дворовые сверстники почти все разъехались, дом пустел, ребята постарше — перебесились, а школьные приятели были откровеннее в этих делах — и тем они больше пугали Петю.