Я опять киваю головой, но уже радостно. Я сейчас возьму Лидочку в руки! Май отстраняет меня, прислоняет к стенке, как ценную китайскую вазу с поврежденным дном. Проходит в темный угол комнаты, что-то открывает, достает свёрток. Красная шёлковая ткань. Сметает часть мусора со столика на пол и бережно кладёт длинный сверток.
— Приступай!
Я опять на коленях, теперь уже около волшебного свёртка. Осторожно снимаю шёлк. Лидочка, здравствуй! Судорожно вбираю побольше воздуха, чтобы унять дрожь и слёзы, провожу нежно пальцами по верхней деке, ласкаю эфы, талию-еси, здороваюсь с четырьмя струнами, щекочу колки и целую в завиток.
— Играй! — ублюдок стоит, созерцая моё общение со скрипкой, и сейчас в его глазах никакой отеческой мягкости, только злоба. Я беру скрипку и смычок и прикладываюсь к подбороднику.
— Что ты хочешь, чтобы я сыграл?
— Мне всё равно! Только не на коленях, встань!
Я отхожу на середину комнаты и вновь вскидываю скрипку. Дышу, негоже играть дёргано, еще хуже заливать деку соплями и слезами, вытираю лицо рукавом и закрываю глаза. Что сыграть? Есть, конечно, то, что рокерам понравится. Вариации на темы «Битлз» или тема «Призрака в опере». Год назад я выучил партию скрипки энергичной песенки из репертуара «Caravan» 95-го года. И что? Ради ублюдка буду тут стараться? Пусть будет просто, но сердцещипательно. Взмахиваю смычком, и Лидочка плачет вариации на тему «Романса» Свиридова, что он для цикла «Метель» написал. Начинаю пианиссимо с нижней утробной позиции на флажолетах. Разворачиваю звук вширь, ввысь, громче и сильнее. То самое крещендо, что сегодня так не удавалось мне с Григом. В мелодике «Гори, моя звезда» все по-человечески ясно и усиление не нужно прикрывать вибрато, хотя я делаю это, украшаю. Под финал звуки заполняют не только его тусклую комнату, но весь их дом, всю улицу, весь мир. Моя Лидочка может докричаться, доплакаться до любого. Решил, что не буду финалить классически по нотам, оборвал протяжный стон смазанным глиссандо к «до» четвертой октавы. У самого даже сердце бухнуло от этого взвизга, как будто выстрел. Эта моя пуля тебе, ублюдок!
Открываю глаза. Май так и стоял все это время у подоконника, он тут же разворачивается ко мне спиной и смотрит в окно. Руки впились в края оконного края, я обратил внимание, что его пальцы неестественно белые. Он молчит, отвернувшись. Мне общаться с его задницей?
— Можно я пойду? — робко начинаю я. Вроде тихо сказал, но Май вздрагивает. — Я обещаю, приду на репетицию, пожалуйста! Честно!
— Придёшь! — отвечает мне Май, по-прежнему что-то высматривая в окне. — Но… Есть ещё одно условие. Я… хочу.., в общем, ты переспишь со мной! И тогда я отдам тебе скрипку, не обману!
За то время, что я попал в его поле зрения, рвотные позывы преследуют меня. Вот и сейчас! Меня тошнит! И голос пропал! И опять что-то колет слева! Переспать? С ним? Я?
— Что молчишь? — опять не поворачиваясь, холодно говорит этот страшный… нет, не человек, русоволосый дьявол. — Я не хочу этого прямо сейчас. Ты сейчас положишь скрипку на стол и поедешь домой. И как только ты будешь готов, скажешь… Я не тороплю. Но у тебя скоро концерт? Определяйся!
— Я не смогу…
— Значит, не получишь скрипку. Соло для «Маёвки» сыграешь на другом инструменте. Уходи! Я всё сказал, что хотел!
Я делаю к нему шаг, хочу дотронуться, чтобы уговорить, заглянуть в его глаза, ведь не может он, действительно, быть дьяволом. Он просто испорченный мальчишка, избалованный своей красотой, папашиными деньгами, тинейджерской рокерской публикой и всеобщим вниманием. Я уговорю его, я буду плакать, я буду унижаться и вымаливать… Но он вдруг резко и испуганно выпалил:
— Стой! Не подходи ко мне и не трогай меня! Ничего не говори сейчас! Скрипку положи! Иначе если я буду отбирать, то повредим инструмент… И проваливай! Прямо сейчас!
Последнее он прокричал. Я ватными руками аккуратно положил Лидочку на шёлковый плат, провёл по тёмной деке тыльной стороной ладони, рядом оставил смычок и осторожно прикрыл мою возлюбленную шёлком. И пошёл вон, шатаясь и задевая стенки плечами.
На улице начался дождь. Я сразу превратился в мокрого мышонка, мои волосы встали дыбом, с носа свисала капля октябрьской осени, в ушах гудел романс Свиридова. Тупо уставился на телефон, что я должен был сделать? Кому-то позвонить? Стою и соображаю. А! Такси! Но я не помню номер… Надо было спросить у Мая, поворачиваюсь на их дом. Вижу, что Май стоит всё в том же окне, я поднимаю телефон… как звонить? Похоже, у меня шок… И телефон вдруг звонит сам! Это из такси мне звонят? Вот это сервис, только подумал…
— Аллё, мне машину вторая Садовая, три.
— Али, ты чО? ЭтО ж я жешь!
— Тит? Ты что в такси делаешь?
— КОкОе такси? Я тебе про фОкультатив звОню, отменился он!
— А!
— Али! Ты где?
— Вторая Садовая, три, дом Деевых… — мой голос какой-то не мой, мёртвый, что ли…
— У Деевых? — вскричал Тит. — Он чтО-тО сделал с тОбОю?
— Пока ничего… — но, видимо, друг не поверил.
— СтОй там, мы щас с Мотей быстро!
Мотя — это Матвей, старший брат Тита. Ах да, он же таксист… И я дожидаюсь Мотю. Май в окне тоже дожидается Мотю. Осенние слёзы пропитали меня насквозь, дождевая вода сочилась по позвоночнику и весело шумела в туфлях. Дождь залил меня полностью, и я утонул в нём, я утопленник, недвижный и равнодушный. Когда приехала машина, то Тит и Матвей усаживали меня вдвоем. Я не мог согнуться. Трупное окоченение.
Комментарий к 5.
========== 6. ==========
Я у Тита уже был однажды, на его странном дне рождения: без детского шампанского, без музыки, без телевизора и даже без свечек на торте. Зато с молитвой перед едой и убойной вкусноты выпечкой. Обстановка у них дома небогатая. Для многодетной семьи в стандартном доме выделили две смежных трехкомнатных квартиры, которые Коровины соединили между собой. Старшие трое из восьми детей жили уже отдельно, своими семьями, но Матвей, женившись, занимал отдельную комнату этой же квартиры и растил собственного ребенка. Тит делил комнату с одним из братьев – Павлом, тот учился в местном профлицее и подрабатывал где-то. Сегодня он был в ночь. Поэтому Тит и потащил меня к ним домой.
Когда мы подъехали к их дому, меня трясло крупной дрожью, оттаял в теплой машине. Осознал весь ужас происходящего. Тетя Маша, мама Тита, уже ждала нас и, ни о чем не спрашивая, повела меня в ванну. Выгнала Тита. Велела ему что-нибудь из старой одежды принести и стала меня раздевать. Догола. Странно, что мне не было стыдно или неудобно. Как будто это тетя Анечка со мной маленьким возится. А ведь я даже маму стеснялся, запирался в ванной. Тетя Маша усадила меня в горячую ванну, погладила голову и сказала:
— Что бы ни случилось сегодня, Господь завтра всё исправит… Грейся!
Тит в ванну приволок мне горячего чая с калиной и велел выпить весь. Сидел по-турецки около и испуганно слушал мой рассказ.
— ЧО делать будем? — тихо спросил он. — ПОзвОни отцу, нажалуйся…
— Понимаешь, он не боится. Для меня не главное его наказать. Я боюсь, что он скрипку сломает… А я не переживу…
Тит выдал мне свой спортивный костюм трёхлетней давности и потащил в комнату к отцу. Николай Иванович был не просто верующим человеком, он был главой их церкви: то ли пастор, то ли пресвитер. Я не знаю точно, как это называется. В его комнатке было много самодельных полок, на которых уместилось огромное количество книг, книжек, брошюр с пугающе-религиозными названиями. На столе открыта толстая Библия. Николай Иванович что-то пишет. Это был уже немолодой, изможденный человек с большими залысинами, крутыми морщинами на лбу, длинным носом и недвижными серыми глазами, когда он говорил, то почти не открывал рта, звук был какой-то гнусавый и невыразительный. На православного батюшку с хорошо поставленным голосом — не похож. Как он проповеди говорит? Но Тит как-то обмолвился, что его папа — один из самых хороших проповедников.