- Живи, живи, живи… я люблю тебя, не умирай, живи, живи, живи…
В больнице всё происходит быстро, почти безмолвно. Врачи и санитары знают свое дело. Я бегу за носилками.
- Живи, живи, живи…
Но меня останавливают перед широченными дверями, за которыми очень яркий свет! Мне этот свет не нравится, он безжизненный, фиолетовый… Один из врачей «скорой», на которой мы приехали, меня тащит назад:
- Это операционная, ты там лишний! Пойдем-ка со мной, голый спаситель!
В маленькой комнате с деревянными панелями на меня накидывают тонкое одеяло, толкают к раковине. Я мою руки, лицо, и только сейчас меня догоняют эмоции, меня начинает трясти. Крупной дрожью. Да так, что не могу выпить чай, который заботливо принесла мне пожилая медсестра. Всё тот же врач ставит мне укол и усаживает на диван.
- Парень! Ты сам-то живи! Готовься, сейчас все примчатся!
Ночь была бесконечная. Сначала я ожидал один, потом приехали родители Мая. Они сидели в коридоре с белыми, испуганными лицами. Герман Львович приставал к каждому врачу, что неосторожно проходил мимо с вопросами:
- Как мой сын? Что нужно купить? Мы всё сделаем! Только вы помогите… Он молодой, ему нельзя…
Потом он разглядел меня. Потребовал, чтобы я всё рассказал. Я, путаясь, рассказывал, закончив пылкими лозунгами:
- Я очень виноват! Он из-за меня! Я ему не верил, а он вправду любил! Он пожертвовал…
Герман Львович погладил меня по голове:
- Значит, хоть в этот раз, он поступил как человек… Будем надеяться!
Через час приехали хмурые полицейские. Капитан Олейниченко, от которого разило чесноком и усталостью, сделал мне вялый выговор за то, что уехал со скорой. А потом всё в той же комнатке с диваном опрашивал меня. Я рассказал, что мог, оказалось, запомнил много:
- Тот, который с ножом – Гога, так его назвал один из отморозков. Этот Гога тощий, с длинным носом, волосы рыжеватые, из-под шапки выглядывали. А лысого, он без шапки, назвали Казаном. У него на загривке, на толстой шее татуировка – какие-то крылья нарисованы. У парня с ирокезом серьга с черепом в правом ухе. Четвертый – курносый, небольшого роста, но повыше меня, у него нет зуба…
Оперативник велел взять у меня анализы на алкоголь и наркотики. Мы беседовали с капитаном два часа. Пока нашу беседу не прервала моя мама, которая ворвалась в комнату с криком:
- Мой Лёлечка? Лёля, Лё-о-о-оля-а-а… Ты живой! - мама захватила мою голову и заплакала. Капитан Олейниченко забегал, засуетился, принес маме чаю. На этом разговор со мной прекратился, и я вышел в коридор и сел рядом с родителями Мая, ждать. Позже и мама села рядом на стул. А рядом с мамой на детском стульчике притулился оперативник. Мы сидели молча, все смотрели в противоположную желтую стенку, пока из операционной не вышел хирург. Взрослые ринулись к нему: «Доктор! Как?»
- Всё зашили, сейчас на интенсивную реабилитацию в реанимационное отделение, очень много крови потерял. Будем ждать, теперь уже от нас ничего не зависит. У парня редкая кровь… у вас, - обращается хирург к родителям, - какая группа и резус?
- В том то и дело, что у Мая четвертая группа, отрицательный резус, а у нас нет! – воскликнула мама Мая.
- Да, проблемка… Сегодня мы влили донорскую, но завтра наверняка потребуется еще. Отправим заказ в донорский центр… Правда, хорошо бы через пару часов еще влить…
- У Лёлечки четвертая с отрицательным резусом, - робко вставила моя мама. Все повернулись на меня.
- Он еще ребёнок! – категорически сказал хирург. - Надо, чтобы было 18 лет!
- Но ведь это экстренный случай! Тем более редкая кровь! – подскакиваю я. – Возьмите мою кровь! Я должен ему! Пожалуйста!
Доктор с сомнением смотрит на меня, качает головой. И тут моя неженка мама, музыкальный цветочек, капризуля и фуфыра, жестко сказала:
- Спасайте парня! Я мать, я даю разрешение, могу письменное! Не смотрите, что Лёша худенький, он справится и восстановится. Я не хочу, чтобы сын мучился всю оставшуюся жизнь!
- А-а-а? – произнес врач, скосившись на полицейского. Капитан Олейниченко отвернулся от нас и стал что-то внимательно изучать на стенном стенде. Доктор вновь повернулся к маме: – Гепатит? Стафилококк? Венерические?
- Он здоров! – гордо ответила мама. - Да и анализ на алкоголь только что взяли! Без моего разрешения, заметьте! – капитан Олейниченко отошёл от нас ещё дальше.
- Какой у него вес?
- Около сорока восьми! – ответил я.
Доктор глубоко вздохнул и резко сказал:
- Пойдем! Но вы все свидетели! Я был против! Но возьмём хотя бы 300 миллилитров.
Меня забрали внутрь этого больничного царства. Обрядили в белые одежды и уложили на кровать. Как брали кровь, я не видел, только чувствовал тянущую боль в локтевом сгибе и усталость во всей руке. Когда все закончилось и я хотел вставать, медсестра приказала мне оставаться на месте, укрыла одеялом, велела спать! Удивительно, но я уснул практически сразу, резко провалился в сон. И сон был очень яркий, но странный. Май играл на скрипке, на моей Лидочке. Играл очень хорошо. Он играл Шопена «Колыбельную для ангела», которую я разучивал в прошлом году маме в подарок. Май был в моей бордовой рубашке, он был очень красив. А я психовал, я аккомпанировал ему на акустической гитаре (хотя, конечно, Шопена на гитаре только во сне можно представить). У меня не получалось, я сбивался и не успевал. Кричал посреди исполнения:
- Пожалей меня, я за тобой не успеваю, ты меня забиваешь, ублюдок…
Но он не слышал, играл и играл, закрыв глаза, плавно двигаясь за смычком, очень элегантно изогнув запястье, лицо светлое, одухотворенное, брови поднимаются на музыкальных акцентах. Когда же пьеса окончилась, Май сказал мне:
- Мы с тобой одной крови, ты и я! – и совсем уж реалистично добавил, - И только посмей еще выёбываться…
***
К Маю не пускали, даже посмотреть. Говорили обтекаемо: «Состояние тяжелое, но стабильное». Что значит стабильность в данном случае? Хорошо или плохо? Всякий раз в больнице встречал маму Мая – Ирину Петровну. Удивительно, но она на меня не злилась. Грустно улыбалась, увидев меня, просила рассказать ей о сыне. Полагаю, что она настолько привыкла слышать о Мае плохое, что ей было странно слышать, как я хвалю его. Мне пришлось придумать новую историю наших с ним отношений, исключив из реальной истории обстоятельства знакомства, кражу скрипки, позор от засосов, раны от стаканов, пощечины, игру на скрипке в плавках, ссылку в интернете и то, что называется сексом… Я же рассказывал о том, как он чутко чувствует музыку, какой он харизматичный исполнитель, заботливый друг (это я вспомнил макароны в столовой), смелый ездок, а если обидит, то всегда найдет силы попросить прощения (история с биологичкой в сильной редакции).
Не ходил в эти дни и в школу. Зато в полицию, как на работу. Уже на следующий день меня вызвали на официальный допрос и процедуру опознания. Я повсюду ходил с мамой. Капитан Олейниченко её опекал гораздо больше, чем меня. Он, кстати, с утра выглядел неожиданно помолодевшим и импозантным. Видимо, побрился. А может, это мама на него так действует?
Отморозков нашли сразу. Мне нужно было опознать именно Гогу. Георгия Светлячкова. Это ж надо! С такой фамилией и быть таким уродом! В полиции он выглядел жалким и потерянным, вся эта наглость и спесь испарились. А когда я показал на него, узнав, то Гога выпятил губы и обиженно, по-детски заскулил: «А он ваще меня пну-у-ул, в коленку-у-у!» А парню двадцать лет. Остальные члены дебильного коллектива в голос во всем обвиняли Гогу, якобы они бы по-пацански с этим парнем разобрались, “по-нормальному” и всё, а у Гоги что-то замкнуло! А на вопрос: «Зачем они издевались над Алексеем Ли?» - каждый из них, сокрушенно колотя себя в грудь, заявлял: «Падлой буду, думал, что это китаец, в темноте малость не разглядел, что парень не очень похож!» Как будто бы избить китайца – это благое дело! Еще они очень расстроились, узнав, что подрезали солиста «Маёвки». И еще больше испугались, когда им сказали, что я тоже играю в группе.