— А что вы можете рассказать… — Башире стало неловко спрашивать, но любопытство брало своё, — о Якубе Эфенди?
— Ах, был бы он столь набожным, как его брат! Одно меня успокаивает — чтит Аллаха и пророка его Мухаммада, пусть и свершает грех, когда провозглашает, будто бы видит судьбы людские. А ты хотя бы мусульманка?
— Да, амджа, — едва слышно, стыдливо ответила госпитальерка, как она и научилась: «Произноси шахаду, а в голове держи Pater Noster». — Рассказывайте дальше, прошу вас! — хатун изнывала от заинтересованности.
— Ты оставь эти расспросы, ханым. Якуб добрый, совестливый и чрезмерно честный человек, но он нелюдим и слишком погружён в свои мысли. Его никогда не любило общество, но и ему оно не было нужно, лишь Юсуфа признавал своим другом. Только и сидел один в окружении греховных книг, трав да звёзд, и постигал учения неверных. Его прямолинейность и жизнь наперекор Корану заставили людей сторониться и бояться его, но он не понимает и сейчас, что поступает неправильно. А ведь ему так же велели нести проповедь Мухаммада в медресе, но он отверг напутствия отца, избрав такую стезю. Я думаю, что лишь его моральность и непоколебимость на пути справедливости спасают его от гнева Аллаха. О, пусть беды обойдут моего Якуба! Люблю их обоих как родных сыновей, а они чтут меня как предка.
— И я буду вас почитать, Омер Амджа, — беглая калфа елейно улыбнулась прислужнику.
— Теперь и ты должна мне рассказать о себе, Башира. Из каких земель и какими ветрами ты здесь, в Столице мира?
— Я — с родосских земель, меня захватили османские пираты и привезли в султанский дворец, но я воспротивилась судьбе наложницы и добилась, чтобы меня выслали в Эдирне, где доживают дни все неугодные и провинившиеся рабыни. Мне очень хотелось домой, к тому же там было очень тяжело жить, эти женщины меня невзлюбили, даже напали на меня, — в подтверждение своим словам госпитальерка дотронулась до покрывшейся корочкой раны и подняла блестящие от слёз серо-голубые глаза на пожилого мужчину, — но эфенди стал моим другом и залечил ожоги. Он согласился помочь мне сбежать, — ханым скрупулёзно подбирала выражения, чтобы не рассказать ничего лишнего, — но вы не беспокойтесь, я — простая рабыня, никто даже не заметит моей пропажи. Я подстроила всё так, будто бы я сбежала одна, совсем в другом направлении, где только дремучий нехоженый лес. Меня не стали бы искать, ведь там шансов выжить нет.
— Как всегда, — Омер глухо засмеялся, — готов отстаивать справедливость и правду, даже рискуя жизнью. Истинный осман, ему бы с той же отвагой воевать за наше государство! Или же ты покорила его сердце, ханым?
— Что вы! — резко парировала Башира, ощутив неприятное смущение и грусть. — Я совершенно ему не интересна, — девушка уже не удивлялась той тоске, которая охватывала её от такого осознания. Ей хотелось бы, чтобы её слова оказались ложью, но она понимала, что это — чистая истина.
— Может я и ошибся, — не стал спорить амджа. От его согласия француженке стало совсем горестно. — Ему людские дела и взаимоотношения не интересны, только бы смотреть на эти свои звёзды и рисовать их на бумажке, о, Аллах! Поздно его перевоспитывать.
*
— Позвольте мне, — Башира перехватила серебряный, заставленный самыми разнообразными блюдами поднос из рук Омера, — я отнесу. — Девушка слишком долго предавалась унынию, вместо того, чтобы действовать.
— Хорошо, луноликая ханым, — амджа осмотрел гостью его дома с ног до головы: облачённая в шёлковое белое платье, благоухающая роскошными восточными ароматами, она явно готовилась предстать во всей красе перед кем-то из братьев. — И кому ты хочешь это передать?
— Эм, — вопрос застал госпитальерку врасплох. Она замялась, и, не зная, как бы извернуться в ответе, созналась, — Якубу Эфенди. Я не могу жить в его доме, никак не помогая и не отплачивая за ту помощь, которую он мне оказал, мне очень стыдно. Поэтому я хочу сделать для него хоть самую малость, — врать и прикидываться безгрешным ангелом было особым талантом этой француженки. — С вашего позволения, — на эти слова пожилой мужчина утвердительно кивнул.
Девушка спросила разрешения войти, ответа не последовало. «Qui tacet, consentit» — нашла она себе оправдание, и открыла дверь. Прорицатель сидел у камина по-турецки, перебирая чётки, глаза его были закрыты, а уста что-то бесшумно шептали, весь он был окутан дымом благовоний. Мужчина совсем не заметил прихода ханым. Госпитальерка подошла ближе и склонилась к звездочёту, но услышала лишь прерывистое, едва уловимое пение. В первый момент появилась мысль позвать или дотронуться до него, но Башира передумала. Она не знала, молитва ли это, спиритическая беседа или особое камлание, но грешно было прерывать это. Разочаровавшись, ханым оставила ужин и ушла, погрузившись в печаль. Подол её изящного платья скользил по деревянным ступеням по мере того, как девушка поднималась на свой этаж. В эту ночь она долго не могла уснуть, так и оставшись облачённой в шелка из гаремной казны и украшенной драгоценными камнями, которые успела захватить с собою. Её обведённые сурьмой глаза блестели в лунном свете, а левая рука с тем же рубиновым кольцом гладила расшитое витиеватыми узорами покрывало. В сознании так и застыл образ сосредоточенного на своих внеземных делах колдуна, его тонкие черты лица, дрожащие выгоревшие на солнце ресницы, нахмуренные брови, тёмно-бронзовые, вьющиеся на концах волосы, спадающие на кафтан из грубой ткани, увитые выпирающими венами руки, в которых скользили ониксовые чётки. Больше всего на свете Башире сейчас хотелось бы вновь коснуться его нежных ладоней, услышать этот низкий голос, взглянуть в его стальные глаза.
Поутру Башира вновь нерешительно постучала в двери Якуба, и услышала его разрешение войти. Она была и рада, и в то же время растеряна. С каждым разом приход сюда был всё волнительнее, но сидеть в своих покоях и не видеться с ним было за гранью её возможностей. Тяжело вздохнув, девушка вошла и присела возле прорицателя, расправив подол чёрного, блестящего в огне свечей атласного платья. До того момента, как он обратил на её внимательный взор, ханым казалось, что она полна решимости, но теперь она была смущена и не могла даже начать разговор, а заранее продуманные слова словно застряли в горле.
— Почему ты ко мне не приходишь? — вопрос звездочёта подтвердил догадку иоаннитки о том, что он тогда находился в глубокой медитации и не замечал ничего вокруг.
— Так вы ведь не зовёте…
— Каждый раз, когда тебе хочется прийти — я зову. Помнишь, я говорил тебе, что ты всегда можешь заходить ко мне?
— Вчера я приходила, — воодушевившись его словами, призналась Башира, — вы были словно во сне. Я не стала вас тревожить.
— Могла бы и позвать, — недовольно проговорил он, убирая в сторону ступку с перемолотыми травами.
— В следующий раз я так и сделаю, — француженка улыбнулась колдуну. Одно его слово могло оживить её и заставить сердце биться чаще. — А помните, когда мы сбегали, — госпитальерка говорила об этом так, будто бы это произошло совсем давно, — вы пообещали рассказать, что станет с теми хатун, — на самом деле она уже и имена их едва вспоминала, новые переживания вытеснили все прочие.
— Я всё помню… Сейчас скажу, — ясновидящий взял серебряный кувшин и медленно начал наполнять чашу водой. — Пожар отвлёк стражу, они все сбежались к твоим покоям, как раз тогда, когда мы вышли через тайный ход. Аги выбили двери, но увидели лишь раскрытое окно. Неохотно они пошли искать тебя совсем в противоположной стороне, но понимали, что беглецу в одиночку не перебраться через ту густую и тёмную чащобу. Огонь быстро удалось потушить, но весь гарем проснулся среди ночи по другой причине… Из покоев Мерием и Дерьи доносился вой и крики, к ним прибежали наложницы и лекарша, но кашлявшим кровью и задыхавшимся хатун было уже не помочь. Когда нечеловеческая боль пробудила их, было уже поздно. «Яд» — вынесла она вердикт, и все стали размышлять, кто — отравитель. Все джарийе подтвердили, что слышали, как Кютай-хатун приглашала их на совместную трапезу. Чтобы прояснить произошедшее, женщины ворвались к ней, но увидели её умершей от удушения, покрытой язвами и ожогами, в наряде, предназначавшемся тебе. А тебя в гареме нет… — тонкие уста эфенди изогнулись в светлой улыбке, которой он так редко кого-либо одаривал. Радостью озарилось и лицо его собеседницы. — Восхищаюсь твоим умом и смелостью, Башира, — он взял её лицо в ладони, и всё волнение и робость мигом вернулись к ней. — Надо же, как ты придумала, и восстановила справедливость, и спаслась, и запутала все следы, — его хвала смущала госпитальерку.