— А было ли у меня время? Этот кошмар продолжался больше двух лет, и за неделю всё не осветишь.
— Тогда скажи, что было в том письме и к чьей могиле ты ходила?
— Мне сообщили, что аги Ибрагима-паши убили того доброго хозяина, что безвозмездно дал мне приют. Возможно, из-за меня, — слукавила девушка. — Их дому я обязана жизнью.
— Прости меня, — он смягчился и притянул госпитальерку к себе, крепко охватив её тонкий стан. Отстранив девушку, чтобы посмотреть в её лицо, он вновь приблизился, и перешёл на шёпот, — ты умная, предусмотрительная и находчивая, тебе не знакомы принципы, кроме верности Ордену, ты безжалостна к врагам, и бесконечно милостива к товарищам. Ты не боишься заявлять о своих желаниях и нуждах перед другими, тебе они безразличны. Ты не та, кем хотела выглядеть в моих глазах, и я это понял с первого же дня: ты строптивая, волевая и независимая, но передо мной ты становилась самым верным и близким человеком из всех. Не от страха перед моей должностью, а от уважения ко мне. Я видел это в твоих глазах. Я не желаю тебя порабощать и делать своей пешкой, я хочу сражаться с бесконечными противниками, пока за моей спиной стоишь ты. Знаешь, как Амараль назвал тебя во время пыток? Приспешницей Дьявола. В смысле, моей, — с бесовским блеском во взгляде проговорил магистр. Госпитальерка заулыбалась, удовлетворённая таким прозвищем. — Но я бы не стал Дьяволом в глазах врагов без тебя. Ты — мои глаза, уши, обоняние, но главное — не это, — положив ладонь на затылок Катрин, магистр прильнул к её устам, не давая отстраниться. Девушка была ошарашена, и, в то же время, впервые за последние месяцы ощутила будоражащую изнутри радость и энергию. — Ради тебя я пошёл на грех и клятвоотступничество, и, не сомневайся, сделал бы это вновь. Я уже предал орденские обеты, и теперь не отступлюсь. Мне надо написать письмо, — с загадочной ухмылкой проговорил мужчина, — и это приказ.
— Но ваш писарь — это Люсьен, — втянутая в эту игру молвила Катрин.
— Теперь нет. Он — смышлёный юнец, и я повысил его в звании.
— Вот оно как, — вскинув брови ответила Катрин.
— Приходи, когда захочешь, я буду ждать тебя весь вечер и всю ночь.
— Что же, вы пропустите Мессу?
— А на неё пусть ходят те, кто ничем другим не может помочь.
*
Сидя в кресле напротив Великого Магистра, Катрин-Антуанет залпом осушила кубок с ромом и взяла с подноса пирожное, по вкусу отдалённо напоминавшее столь полюбившуюся ей пахлаву. Видимо, сюзерен запомнил это с её рассказов и позаботился о том, чтобы повара приготовили нечто похожее, хоть у них этого не вышло, скорее наоборот — до боли захотелось восточных сладостей, как у Якуба дома.
Из соседней комнаты доносились прекрасные звуки лютни и флейты, в которых узнавалась какая-то старинная и знакомая мелодия.
— А вы знали, что у Амараля была фаворитка? — данное канцлером прозвище заставило Катрин вспомнить об одном инциденте из далёкого прошлого.
— Что? — впечатлённый таким известием о своём давнем враге переспросил Филипп. — Фаворитка?
— Да-да. Вивьен, — госпитальерка ухмылялась, довольная тем, что смогла заинтересовать собеседника.
— Но как ты узнала?
— На корабле она вошла ко мне, и начала угрожать, будто бы расскажет всем, что видела нас с вами. Она была разбита казнью любимого, и уже не боялась смерти. К тому же, она рассказала об этом другим француженкам, — увидев напряжение во взгляде магистра, она поспешила ему всё пояснить, — но османы утопили тех женщин, а нас с Вивьен и молодых гречанок взяли в рабство. Она много болтала, а я была очень зла на этот жестокий мир… Я убила её собственными руками, чем косвенно проложила себе путь к спасению. Как я ей и пообещала — я устроила им с Амаралем встречу в мире мёртвых.
Предводитель госпитальеров не мог выразить всего восхищения, переполнявшего его при одном взгляде на эту девушку: на худощавые хрупкие руки, принёсшие смерть четырём людям, на светлые глаза, от которых ничего нельзя было утаить, на алые уста, что не дрогнут, выдавая ему врагов. Она дополняла Филиппа, и в то же время была его отражением.
— О, Понтия, иди ко мне, — магистр распростёр руки, призывая госпитальерку в свои объятия. — Старый моряк скучал по твоему обществу, и молил после смерти воссоединится с той, что покоится на дне, но Посейдон оказался милостивее, чем я думал.
Катрин села к сюзерену на колени, проводя руками по его длинным седым волосам и густой бороде, ощущая исходивший от него сладкий запах рома.
— Раз на то воля Богов, — девушка с наигранной робостью коснулась губ рыцаря, дразня его и распаляя. Магистр же, вцепившись пальцами в бёдра девушки, крепче притягивал её к себе, целуя всё смелее и неистовее. В этих объятиях Катрин забывалась, и ей на миг показалось, что все пройденные невзгоды — не более, чем страшный сон.
Проснувшись посреди ночи рядом с магистром, госпитальерка чувствовала уют и удовлетворение. Убрав с себя его тяжёлую руку, она встала и вышла на балкон. Город, распростёршийся под временной резиденцией Его Преосвященнейшего Высочества, мирно спал, корабли неподвижно стояли в порту, и ни одной души не было видно на улице. Скучная и умиротворяющая картина. И неосознанно Катрин посмотрела на сияющие в небе звёзды…
Магистр открыл глаза, и увидел вдали силуэт девушки.
— Катрин, вернись, — тихо молвил он, пытаясь угадать, какие мысли не давали спокойно спать его писарю. Госпитальерка обернулась на голос мужчины, и он увидел глубокую тоску в её глазах. — Иди ко мне, я спою тебе песню.
Девушка легла на кровать и положила голову на грудь Великого Магистра. Шершавые руки пожилого воина гладили её открытую спину.
Филипп начал петь какую-то стародавнюю грустную песню на французском. Красота хриплого низкого голоса сюзерена уводила все посторонние мысли прочь и вселяла мир и равновесие в душу. Сестра Ордена расслабленно закрыла глаза, убаюканная мерным сердцебиением родного сердца. Наверное, теперь всё встало на свои места.
*
Новая земля была знойной и пустынной, но за четыре года Катрин-Антуанет привыкла. Она шествовала по левую сторону от Великого Магистра, держась на допустимом расстоянии, и лишь покинув застраивающийся центр Мдины, он взял её под руку, уже давно не опасаясь реакции Ордена. Даже спустя столько лет, предводитель госпитальеров с восхищением смотрел на своего писаря и советника, ставшего дня него даже более, чем правой рукой. Пройдя за черту четвёртого десятка, она оставалась красивой, не теряя прежней искры в глазах и своей неповторимой харизмы. Прямые белые волосы спадали на чёрное госпитальерское облачение, при первом взгляде казавшееся точно таким же, как и у её сюзерена. Многочисленные недуги, ослаблявшие истощённый бесконечными сражениями и сложностями организм иоаннитки, придали её коже бледный нездоровый цвет, но она всё так же обагрялась румянцем, когда Филипп де Вилье де л’Иль-Адам обнимал и целовал её. И Великий Магистр не избежал изменений — прежняя сила утекала с каждым днём, лицо его округлилось, отросли длинные вьющиеся волосы и окладистая борода. Августовское солнце щедро согревало мальтийские земли, прежде чем окончательно скрыться за горизонтом. Со всех сторон был слышен щебет стрижей. Их пение ободряло Катрин, чувствовавшую себя совсем уставшей и измождённой, она тяжело дышала и испытывала невыносимую головную боль. Женщина опёрлась о руку повелителя и понимала, что не может сконцентрироваться на его рассказах о постройке нового дворца, и лишь отрешённо смотрела на небо, где уже блестели первые звёзды. И вдруг в глазах писаря всё расплылось, она оступилась и упала, но Великий Магистр её поймал. Госпитальерка, сжав зубы, простонала от пронзившей её острой боли в левой части грудной клетки, и не могла ничего произнести. Она слышала, как Филипп звал на помощь, но с каждой секундой его голос звучал всё тише. Расслабленно склонив голову, женщина смотрела потухающим взглядом на небо, наблюдая за полётом птиц. Катрин уже не ощущала, как её гладили любимые мозолистые руки по охладевающим щекам, и не услышала тех слов, которые ей говорили. Француженка лежала в саду под сенью яблонь, среди упавших под собственной тяжестью спелых плодов, покоясь в крепких объятиях сюзерена.