— Довольно, дай я сам теперь. — Иван спустил ноги на приступок. — Поддай-ка ещё парку.
— Не довольно ли, княже?
— Давай, давай, или тебе пара жалко?
— Не жалко, но — жарко! Пар-то у меня зело серьёзный.
— Ничё, плескани ковша два.
Святогон исполнил просьбу и вышел в предбанник. Вырвавшийся из каменки пар — уже не духмяный, а жёсткий и палящий — ошеломил Ивана, всё у него поплыло перед глазами. Каменный спорник, ушаты с водой и квасом, лохань с мокнущими в ней вениками, берёзовый туесок с мылом, мочальные вехотки на лавке... А в углу — нагой старик, облепленный берёзовыми листьями.
— Баинник, помилосердствуй! — взмолился Иван.
— Жив ли ты, князь? — Голос то ли банного домового, то ли Святогона.
— Жив как бы...
— Ишь, как упарился ты! Насилу я тебя отлил, пять ушатов холодной воды на голову тебе опрокинул.
Вышли в живительно прохладный предбанник, развалились на лавках.
— Испугался я за тебя, князь! Сидишь с открытыми глазами, а чё видишь, не понять.
— Это баинник на меня осерчал.
— Нет, князь, он только в нетоплёной мыльне живёт, а пар его выгоняет. Это я виноват, на мне грех — поддал и ушёл.
— Будет тебе, зачем мой грех себе на душу берёшь, или своих мало? — Иван налил в ковш кисловатого мёда со льда, жадно выпил. — Не по грехам нашим Господь милостив, всё нам прощает.
— Нет, есть грех непрощаемый. — Святогон посмотрел как-то странно, по-птичьи, искоса и скрытно. — Иудин тот грех называется.
— Нешто грех непрощаемый и тебя искушал?
Святогон молча выпил ковш мёда, обтёр усы и бороду.
Не спешил с ответом.
— И как же ты избежал его? — подталкивал Иван.
— Обыкновенно. Пришёл к духовнику на исповедь. Сказал, что так, мол, и так, не в силах я управляться с жизнью, напрасно Господь дал мне её.
— А он?
— А он отвечает: «Господь дал, Господь и возьмёт, а ты сам решать то не вправе. Убьёшь Бога в себе, тебя ни отпевать я не стану, ни на погост тебя не отнесут, закопают, как тварь бессловесную, за оградой».
Иван на это никак не отозвался. В задумчивости сидел и Святогон. Над их побагровевшими телами продолжал вздыматься парок. Оба неторопливо прихлёбывали из ковшей ледяной медок, оба об одном молчали. Неужто каждому необходимо пройти через то одиночество, когда человек чувствует себя освобождённым от обязанностей и от обстоятельств, от связей с кем-то и с чем-то, когда в душе его стойко поселяется даже не отчаяние, но равнодушие от сознания полной тщеты своей жизни, тоска без отрады, без надежд и желаний искать что-то новое, что может воскресить радость существования?
Кто знает, сколько бы ещё они просидели в безмолвии, с чего бы возобновили беседу, кабы вдруг не отчинилась банная дверь и в проёме её не появился наместник Жердяй. И не один — следом за ним шагнул в предбанник великий князь Семён Иванович. Появление брата изумило Ивана сильнее, чем явление баинника, облепленного берёзовыми листьями. Никогда не приезжал сюда Семён, видно, из ряда вон забота привела его.
— Что стряслось, Сёма?
— Ничего. Просто захотелось мне с устатку косточки распарить, — хохотнул Семён, не желая, видно, сразу выкладывать причину внезапного наезда. — Приехал, а у вас кстати влазня истоплена, вот как гоже!
— Кто из русичей до баенки не охоч! — одобрил Святогон. — Сейчас поддам парку и попотчую тебя.
— Нет, боярин, жару нагони, а парильщик у меня свой, Алексей Петрович Босоволоков-Хвост. Ну-ка, Жердяй, кликни его сюда.
Хвост стоял за дверью, только и ждал зова. Вошёл и начал наперегонки с великим князем разнагишаться. Ловкий, жилистый, гибкий, он сбросил одежду первым. Семён, тоже мускулистый и крепкий, оказался не столь проворен — и высокий сан, видно, не позволял борзиться, и чрево затрудняло.
Семён первым смело шагнул в парную, да и поклонился до полу, зарычал:
— Во, нечистый дух, нажарганил!
Следом за ним скрылся за дверью и Хвост. Слышны стали мокрые шлепки веников, довольное покрякивание.