— Не дозволялось попам жениться второй раз и до него, — возразил Прокоша.
— Да, не дозволялось, но разрешалось остаться на церковной службе в миру. А мне, вишь, пришлось в монахи постричься.
— Ну и правильно, а то как бы ты, вдовый батюшка, принимал исповедь у жёнок да девок — негоже...
— Эт-то да, однако же я всё думаю: может, есть большая некая истина в том, что запрещено священникам вдругорядь жениться? Может, и мирским людям это не во спасение, как думаешь? Отчего же им не воспретил второй брак святитель Пётр? И веришь ли ты, Прокоша, что правду мы с тобой в свиток занесли про то, что на гробнице святого Петра исцелился сухорукий и прозрел слепой? Может, тот, кто сказал нам об этом, не в себе был, а мы и поверили?
Прокоша постригся в монахи ещё отроком, ни разу не раскаялся в этом, с благоговением относился к монастырским старцам, безусловно верил в святость высших церковных иерархов, а тем более не мог допустить каких-либо сомнений в отношении чудотворца Петра. Ему было жаль Мелентия, он не мог его осуждать, зная его горестное прошлое, и сейчас только посоветовал мягко:
— Может, тебе, брат, к духовному отцу пойти? Прямо сейчас? Откройся ему в греховных сомнениях своих, а я покуда один буду писать.
— Схожу, беспременно схожу, я и сам собирался, прямо сейчас, — кротко согласился с юным своим товарищем седовласый монах.
Прокоша сдунул высохшие песчинки тёртого кирпича. Мелентий подложил новый лист пергамента.
— Пиши, пиши... Может, и через сто лет кто прочитает и узнает, какой великий брак был на Москве. Пиши, — повторил с сожалением, — а я пойду покаюсь, взыщет с меня духовник беспременно, покарает наложит епитимью, так что уж пока один за двоих неси послушание.
Мелентий ушёл. Прокоша, не вставая из-за столешницы, обдумывал и повторял про себя слова, прежде чемположить их на пергамент. Может, и вправду через сто лет будут читать, должно поэтому писать безгрешно и внятно.
Летописцы в своих погодных записях не очень глубоко вникали в политику князей и церковных иерархов, но старательно отмечали всякие бытовые подробности. В каждом княжестве в своды заносились главным образом события местные, а из тех, что свершались у соседей, брались самые впечатляющие. Именно таким заинтересовавшим всех, а не только Прокошу с Мелентием событием стал брак велик на Москве. Да и то, шуточное ли дело — сразу три князя, три брата справили свадьбу.
Князь великий Семён женился вдругие, у князя Феодора Святославичя поял княжну Еупраксию; такоже и брятья ею князь Иван, князь Андрей, и вси три единого лета женишася.
2
Её с детства называли Знадебкой. Маленькая коричневая родинка на правой щеке, из-за которой получила она прозвище, не портила миловидности её лица, а если и была эта знадебка недостатком, то лишь единственным, который князь Иван знал за Шурой Вельяминовой. Она жила в Кремле в соседнем с великокняжеским дворцом богатом доме тысяцкого Протасия и росла вместе с княжескими детьми. Вместе с ними ходила в монастырскую школу познавать азы грамоты, счета, философии, врачебной хитрости, астрономии, риторики, глаголания иноземными языками. И конечно же забавлялись все княжеские и боярские отпрыски тоже одними забавами.
Каждую весну с наступлением тёплых дней, от Пасхи до Троицы, в Кремле игрались шумные хороводы. Подражая взрослеющим вьюношам и вьюницам, и молодой кремлёвский подрост оставлял на время лапту да горелки, собирался без сговору на Подоле и пытался налаживать хороводы. Пели и плясали неумело, но с требуемой степенностью, кружились на траве, покуда ноги держали. Все непременно наряжались по этому случаю в праздничные одежды, а отроковицы к тому же выпрашивали у своих старших сестёр и матерей белые кисейные фаты и выходили в круг, как положено, — с закрытыми лицами. А у Шуры Вельяминовой была ещё бабушкина головная повязка, унизанная многоценными каменьями. Княжич Иван однажды залюбовался этой повязкой и не удержался от соблазна, поднял у Шуры фату. За столь дерзкий поступок нарушителя непременно исключали из игры, а могли и поколотить. Хоровод остановился, но никто не торопился наказывать Ивана. Не потому, что был он княжичем, не чета другим. Что-то потайное и неслучайное угадывалось между этими двоими, некий негласный сговор. Они стояли друг перед другом словно в оцепенении, Иван не сводил глаз с её повязки, не смея спустить взгляд ниже, а Шура ждала, как поступит он. Хоровод словно не замечал явного нарушения правил игры, завистливо молчал, все ждали, чем кончится у них. Шура первая опамятовалась, спросила без насмешки: «Значит, я твоя невеста? Значит, ты на мне женишься?» Иван покорно мотнул головой, да так резко, что шитая золотом и отороченная соболем княжеская шапка его свалилась прямо на голову Шуре. Она громко рассмеялась, примерила шапку на себя, отчего весь хоровод развеселился, все опять заходили как ни в чём не бывало. Ему было тогда восемь лет, ей — пять.