Над ним склонились несколько участливых лиц в марлевых повязках, он видел только внимательные и сочувственные глаза, сразу же понял, что дела его плохи. Сколько прошло дней, он не знал, все это время был без сознания, бредил, метался в жару и едва выжил. Потеря крови была большая — никого же поблизости из медперсонала не оказалось, да и какой там, на ночной дороге Шали-Урус-Мартан мог быть медперсонал! Кто из экипажа БТР мог предполагать, что боевики точно все рассчитали: заминировали объездную, недавно накатанную грунтовую дорогу, хорошо понимая, что по шоссе не проехать, оно было разворочено каким-то жутким взрывом, глубокая воронка наполнена водой, ее обязательно нужно объезжать. И солдат-водитель, поколебавшись, взял вправо…
А Тягунов ведь и сам ехал выручать одного из своих милиционеров: по рации с блокпоста неподалеку от села Старые Атаги передали, что боевики, не дождавшись окончания объявленного моратория на ведение боевых действий, напади на сотрудников ГАИ, навязали сражение, тяжело ранили сержанта Горицвета. Требуется немедленная и медицинская, и вооруженная помощь!
Конечно, Тягунов мог бы не ехать сам во главе небольшого отряда — в его подчинении было немало хорошо обученных людей, но фамилия Горицвет решила его судьбу. Дело в том, что перед отъездом в Чечню к нему подошла мать этого парня, сказала, мол, он у нее один, и она просит его, Тягунова, присмотреть там за ним… «Без отца растила его, Вячеслав Егорович, трудно дался сынок, очень трудно!.. Ты уж побереги его там, а?» — жалостно прибавила женщина, и Тягунов обещал.
Сергея Горицвета ранили в живот, бой еще продолжался, медлить было нельзя, и Вячеслав Егорович во главе нескольких машин с ОМОНом ринулся в ночь…
Сейчас он из этой ночи медленно и очень тяжело возвращался.
— Как вы себя чувствуете? — спросил один из врачей.
— Я плохо вижу, — сказал Тягунов. — Болят ноги… Куда я ранен, доктор?
— Вы тяжело ранены, — неопределенно отвечал врач. — Но жить будете, самое страшное уже позади. Надо крепиться, товарищ подполковник, помогать себе. Это очень важно. И нужно — обязательно нужно! — организму. Вы понимаете меня?
— Горицвет жив? — Вячеслав Егорович попробовал шевельнуть головой — резкая боль пронзила его мозг.
— Да, жив. В том бою он пострадал один. Его мы уже отправили на «большую землю», в Ростов… Вам придется пока полежать, вы нетранспортабельны. Увы! — И доктор развел руками.
— У меня нет ног, да?
— Да. К тому же сильно повреждена левая рука, кисть, нет глаза… Мы все вам очень сочувствуем, товарищ подполковник.
Тягунов помолчал, переживая новую для себя жуткую информацию. Потом из горла его вырвалось:
— Не сообщайте ничего домой… жене! Прошу вас! Я должен собраться с мыслями… и вообще…
— Я сожалею, Вячеслав Егорович, но информация в ваше УВД ушла сразу же, утром, после боя. Вы были без сознания четыре дня, и мы, в общем-то… Больше всего мы опасались за ранение головы. Реаниматологи, надо сказать, сделали чудо. Вот Валентина Яковлевна это чудо и сотворила…
— Может быть, его и не нужно было творить, — тихо, очень тихо сказал Тягунов, по его лицу потекли слезы.
— Не надо об этом думать, Вячеслав Егорович, — сказал тот же врач — высокий худощавый человек. — Ваша жизнь теперь вне опасности, это я вам гарантирую. Внутренние органы у вас не задеты, сердце крепкое, потерю крови мы компенсировали. Выздоравливайте.
Врачи ушли, а Тягунов осторожно, со страхом стал ощупывать себя здоровой правой рукой.
Голова его, обмотанная бинтами, покоилась на мягкой белой подушке, бинты, как танкистский шлем, толсто обхватили лоб, левую глазницу, затылок… Глаза у вас нет, машинально повторил Тягунов слова врача.
Какое-то время он лежал неподвижно, привыкая к этой леденящей сердце новости, думал о том, что это может быть и ошибкой, поспешным выводом врачей, нужно самому в этом убедиться, увидеть… Но, с другой стороны, зачем хирургу сообщать неправду? Это же страшная вещь! Шутки тут, разумеется, неуместны, военврач — человек в годах, тоже, наверное, подполковник, а может, и полковник — на войну в Чечню бросили лучшие медицинские силы, он читал об этом еще в Придонске, видел кое-что по телевизору.
Вячеслав Егорович повел единственным теперь глазом по палате, где лежали еще несколько тяжелораненых офицеров. Он не имел возможности получше их рассмотреть — обзор из-за толсто намотанных бинтов был очень плохой. Тягунов стал искать какое-нибудь объявление, вообще печатный текст и скоро наткнулся на красочный плакат, приколотый к белой входной двери: коричневая от загара, хохочущая девушка с длинными волосами на фоне белого теплохода и ярко-голубого неба держала над головой лист бумаги со словами: «ПУТЕВКА», а внизу более мелким шрифтом, который Тягунов не сразу рассмотрел, краснели какие-то буквы… Напрягшись, он все же прочитал: «МОСКВА-ТУР».
«Что ж, крупные буквы вижу, это хорошо», подумал Вячеслав Егорович.
Отдохнув, он продолжал обследовать свое тело. Правая рука сама скользнула к ногам, и пальцы тотчас нащупали тугие бинты. Тягунов медленно, сантиметр за сантиметром, продвигал руку вдоль тела, надеясь на чудо, на то, что путь пальцев будет бесконечен, он, как и прежде, не сможет, не сгибаясь, не поджимая ног, дотянуться даже до колена… но толстые, промокшие от крови бинты скоро кончились — дальше ничего уже не было…
Он вернул руку назад, закрыл ею лицо.
— Таня! — прошептал он с отчаянием, заполнившим вдруг всю его душу. — Танечка!.. Вот видишь, как все вышло…
Сколько потом прошло времени, Тягунов не знал, кажется, он провалился в забытье. Да и зачем ему теперь время? Часом больше, часом меньше… Жизнь, кажется, кончилась…
Несколько успокоившись, Вячеслав Егорович стал теперь обследовать левую половину тела. Левая рука поленом лежала у него на груди поверх простыни. Он осторожно, как чужую, ощупал ее, переложив повыше, поближе к глазам — белая, без глаз кукла, да и только. Что врачи делали с этой рукой, он не знал, не помнил ничего и не чувствовал, но сейчас она ужасно ныла, кисть дергало, будто кто-то внутри нее выворачивал вместе с мясом кусок кости и делал это раскаленными щипцами…
А левая культя ноги была еще короче правой, она кончалась сразу же за пахом. Тягунов скрипнул зубами, сжал зубы, чтобы не застонать, не закричать на весь белый свет об этой несправедливости, об этой жестокой реальности, которая в один миг перевернула его жизнь, отбросила с прямой и широкой дороги, которой он шел, выбросила на обочину… Как жить дальше? Без ног! Без глаза! И, видимо, без левой руки! Как?!
— Брось мучиться, подполковник. Не надо, — раздался вдруг рядом с ним ровный и спокойный голос — говорили с соседней койки, и Тягунов по привычке здорового человека автоматически повернул голову, шевельнулся и едва не вскрикнул — тысячи мелких горячих игл впились ему в затылок. — Лежи спокойно, не вертись, — посоветовал все тот же голос. — Наблюдаю за тобой, вижу… Я первые дни, подполковник, тоже себя щупал… Но это только страху нагоняет, и больше ничего. Пользы — никакой, одни расстройства. Потерпи. Малость подживет — домой полетишь. Дома легче будет. Жена, дети есть?
— Жена, Татьяна… Но мы не успели даже зарегистрироваться, сюда вот послали. — Вячеслав Егорович в этот раз не узнал собственного голоса, он ему показался незнакомым — низкий, дрожащий…
— Ну, если баба ничего…
— Она не «баба»! Женщина!
— Извини, подполковник. Я не хотел тебя обидеть. Это я так, по простоте. Моя-то не обижается, если и бабой ее назову. А что? Она — баба, я — мужик.
Сосед помолчал, посопел носом, продолжал:
— Моя знает уже, что я ногу этим чеченским волкам оставил. Я на растяжке[9] подорвался. Тоже радости мало — и ноги нет, и весь бок правый в дырках. Но хорошо хоть глаза целые, м-да. Ничего, подполковник, я на одном протезе буду шкандыбать, ты — на двух. Ничего, пробьемся. Видел же, наверное, по телеку: ребята, которые Афган прошли, приспосабливаются…
— Вы кто такой? — спросил Тягунов — лица говорившего он по-прежнему не видел.