Для Арамиса в Жюссаке словно ожили три ушедших товарища: д’Артаньян, Атос и Портос, и кончилось тем, что названный крестник действительно стал ему сыном. Очаровательная Вивиана тоже волновала старика, и он с удивлением заметил, как нежность, постепенно заполняя его сердце, изживает его закоренелый эгоизм. «Черт возьми! — говорил себе герцог с досадой. — Я, оказывается, люблю этих детей, я слаб, я добр, я глуп… Господи, неужели старею?»
Осиротевший Королевский полк не мог долго оставаться без командира. Барон получил приказ Поншартрена отправляться в Испанию и принять командование. Разумеется, Элион увозил с собой в Мадрид молодую жену.
Арамис тоже мечтал вернуться в Испанию, куда его призывали интересы Общества Иисуса, совпадавшие с его собственными.
Перед отъездом все трое получили аудиенцию короля. Он принял господина д’Аламеду и молодую чету в своем кабинете, сидя за столом золоченой бронзы, покрытым бархатной голубой скатертью, украшенной серебряными геральдическими лилиями, которая еще носила следы кулаков Лувуа, оставленных в пылу воинственных споров. Свидание ограничилось обычной вежливостью. Людовик был мрачен и еле сдерживал раздражение, догадываясь, что от него что-то скрывают, — а скрывали от монарха отчаяние его внука, — и каждую минуту глазами вопрошал мадам де Ментенон, которая, на своем привычном месте, склоняла голову над вышиванием.
Визитеры поклонились монарху в последний раз, и вдруг дворец огласил страшный душераздирающий крик.
Людовик вздрогнул, маркиза заволновалась, Арамис посмотрел на Элиона, тот ответил ему тревожным взглядом, а Вивиана, охваченная ужасом, задрожала.
Двери королевского кабинета отворились, и, презрев церемониал, оттолкнув Бриссака и Кавуа, герцог Бургундский бросился к деду.
Никогда, наверное, боль так страшно не искажала лицо человека. Всклокоченный, с распухшими глазами, мокрым от слез лицом, разрывая на себе одежду и колотя воздух руками, спотыкаясь и задыхаясь от рыданий, несчастный рухнул к ногам Людовика XIV:
— Умерла!.. Умерла, сир!.. Она умерла!..
Король вскочил.
— Умерла?.. Герцогиня?..
— Да, сир… Сейчас… В Медоне!..
На крик со всего дворца сбегались придворные. Галерея и приемная были переполнены, и толпа ринулась в растворенные двери прямо за герцогом. Бледные испуганные лица глядели на великого дофина. Принцесса никому не причиняла ни зла, ни боли. Ее любили все, и в эту скорбную минуту двор наполнился плачем.
Врачи, лечившие ее высочество, Фагон, Марешаль и Буден, вошли вслед за герцогом и, убитые горем, держались в уголке. Граф Тулузский и герцог дю Мэн тоже поспешили явиться. Первый, по натуре простой и добрый, растерянно озирался по сторонам и тяжело глотал слезы. Второй силился казаться огорченным, как того требовали обстоятельства.
Вивиана плакала, прижимаясь к плечу Элиона. У молодого капитана в глазах дрожали слезы. Арамис сказал потом, что не чувствовал такой скорби со смерти Портоса. Герцог Бургундский лежал распростертый, если можно так выразиться, у ног властелина. Людовик снова опустился в кресло.
— Сын мой, встаньте, — произнес он не своим голосом. — Принц должен уметь противостоять ударам судьбы. Я ведь тоже потерял любимого отца.
Мадам де Ментенон добавила:
— Ваше высочество, у вас дети. Поберегите себя для них.
— О мадам, — горестно ответил дофин, — их воспитают без меня. А мне больше нечего делать на этой земле.
— Ошибаетесь, сударь, вы должны царствовать, — возразил король сурово.
Принц тряхнул головой.
— Царствовать, сир… Вы же сами не верите, что я смогу пережить ту, за которую молил Бога, как никогда, ни за кого… Ту, которой в последнем поцелуе хотел вдохнуть свою жизнь и принять ее смерть. — И пророчески произнес: — Нет-нет, не пройдет и недели, как я буду лежать рядом с ней в могиле.
Дофин поднялся, пошел, шатаясь, и повалился в кресло.
Людовик нахмурил брови. Конечно, смерть этой милой женщины, к которой монарх был так привязан, которая была последней радостью, последним лучом солнца, гревшим старость властелина, разрывала его душу. И все-таки он был глубоко оскорблен тем, что кто-то мог сесть, не дожидаясь его приглашения. Хотя внук совершил это в приступе отчаяния, но все-таки гордый король был задет нарушением этикета. Однако он и сам почувствовал, насколько это раздражение неуместно.
— Ну так что, господа, — обратился монарх к врачам, — ваше искусство оказалось бессильным?
— Увы, сир! — ответил Фагон. — Странная природа недуга расстроила все наши усилия и привела науку в замешательство.