Услышавший команду дружинник мгновенно обнажил драгоценный харлужный меч и, сверкнув безумным взглядом из-под личины, прорычал:
– Всех раскрошу! Не дамся!
Он, может, и исполнил бы свою угрозу. Даже генуэзские щитоносцы, привыкшие к атакам тяжелой кавалерии, отчего-то вдруг попятились от него, словно и не человек перед ними был вовсе, а идолище поганое. Да не суждено было ему. Врезался в грудь Эрхарда пудовый пернач, висевший дотоле у седла Ильи Муромца, и слетел витязь наземь, точно куль с песком, безмолвно да бездыханно.
– Раздевай! – командовал Лис. – Коня лови! Вяжи юродивого!
Последнее было тяжелее всего. Невзирая на хромоту, немощь и согбенную спину, Лихо Одноглазое прыгало из стороны в сторону, гася костры, переворачивая котлы, топча навощенные древки стрел, сметая на своем пути все, подобно ветру пустынь самуму. Бог весть сколько бы еще носилось Горе-злосчастье по нашему лагерю, когда б не уткнулось вдруг в круп коня-великана Ильи Муромца. И в тот же миг обмякло оно, осело, превращаясь вдруг в несчастного калеку, слезливого юродивого.
– Обрядите-ка нечисть в ее обноски, посадите на козла ее драного да гоните в степь! – командовал Илья Муромец. – Будет от нас Орде подарочек. Да радуйтесь, друга мои, что малой бедой отделались.
Он был прав, нам оставалось только радоваться да приводить в порядок пострадавший от нашествия бивуак. Слушая, как ругается на чем свет стоит Лис, я смотрел на скрывающегося в степи белого аргамака, несущего на спине обряженного в златые доспехи плюгавого мужичонку со страшным именем Лихо Одноглазое, Горе-злосчастье. И чудилось, что мчит конь-огонь вольным ветром, стрелою оперенной, да только скачет притом и впрямь по-козлиному. Хотя чего ни привидится в такой час…
Остаток ночи был заполнен бурной деятельностью. Казалось, люди, проведшие на марше столько дней, передохнув всего несколько часов, были вновь бодры и готовы броситься в бой очертя голову. Особая людская порода, сплотившая всех здесь присутствующих в. едином строю, заставляла их, как само собой разумеющееся, стремиться превзойти друг друга в отваге и стойкости, невзирая на усталость, боль и тому подобные «досадные мелочи». Куда до этой армии было всем прочим, пришедшим ей на смену, состоящим из разного сброда, согнанного под знамена нуждой и палкой и обряженного в военные мундиры! Быть может, и был прав хитроумный Талейран, бросая историческое: «Война – слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным». Но когда за дело берутся штатские, внезапно выясняется, что честь и доблесть не окупают себя.
Пока же все были заняты своим делом. Генуэзцы, венеды, повольники, обмениваясь скабрезными шуточками, понятными любому и каждому из них, несмотря на языковые барьеры, сооружали чучела из шестов и соломы, снабжая их при этом порой весьма пикантными добавлениями, символизирующими незаурядное мужское достоинство. Те же, кому не довелось заниматься такой своеобразной заботой о пополнении наших рядов, бегали с бурдюками за водой к Калке и, возвращаясь, навешивали наполненные чрева на соломенных новобранцев.
– От жажды не помрете, – шутили они, удобнее закрепляя бурдюки.
За гранитными великанами оборудовали позицию рыцари со своими отрядами и мои даны. В скальных осыпях скрывались от людских глаз Лисовские лучники и прикрывавшая их повольничья ватага Ропши, командующего полком в наше отсутствие.
Готовясь к завтрашнему дню, я прилег вздремнуть у костра и все еще слышал сквозь сонную пелену, как хлопочут о чем-то Лис с Ильей Муромцем.
– Нет, так нельзя. Эдак он веером половину отряда сметет.
– А ежели так?
– Так от скалы фонить будет… Разбудил меня Венедин.
– Вставай, Капитан, – тряс он меня за плечо. – Маг пришел. Объясни ему, что нужно делать.
Мои объяснения, похоже, немало удивили вдохновенного кудесника, но, прикинув что-то в уме, он сообщил, что все задуманное нами в принципе возможно, хотя и потребует от него изряднейших затрат магической силы. Но, впрочем, и от всех нас грядущий день требовал того же.
Ордынцы появились, лишь только рассвело. Они шли с юго-востока, точно подгоняемые в спину солнечными лучами, катились прибойной волной, готовой затопить обреченный берег. Летевший впереди них грохот копыт вселял в робкие сердца смертельный страх, в отважные – пьянящую радость предстоящей битвы.
Но полноте, много ли было робких сердец по эту, да и по ту сторону приазовской степи, обреченной ныне стать полем боя…
Затрубили над русским войском звонкие рога, ударили бубны, развернулись над полками хоругви со святыми ликами, грянула над рядами копейными то ли песнь, то ли молитва, и слов-то не разобрать, а до сердца, до печени пробирает.
– Глянь, Воледар Ингварович! – крикнул стоявший рядом Ропша, указывая рукой на степь. – Орда-то впереди себя Перекати-поле гонит.
Я уставился в ту сторону, куда показывал Хват. По степи, гонимые неведом ветром, едва пригибая траву, катились, скакали, прыгали шары размером чуть больше футбольного мяча. Темно-бурые, как будто из грязной соломы, но, по всему видать, живые.
– Эха напасть! – пробормотал Ропша. – Может быть, чародея покликать, чтобы он их огнем спалил?
– Сами справимся, – кратко бросил я, понимая, что магу надлежит беречь силы до решительного момента, и делая для себя заметку, что неведомые мне дотоле существа боятся пламени. – Арбалетчики! Греческим огнем по Перекати-полю прицельно пли!
Привезенные с собой генуэзскими пехотинцами стрелы огненного боя сделали свое дело, изрядная часть мерзких тварей разлетелась в пылающие куски при их попадании. Но далеко не все. Остальные же, докатившись до стены щитов, ударились о них и… начали вгрызаться в обтянутую проклеенной холстиной деревянную твердь.
– Рубите! Рубите их скорее! – благим матом заорал Ропша. – Не то сейчас новые народятся!
Команда эта была излишней, и без того неведомая напасть была встречена ударами мечей, топоров и копий. Но разделаться с ними было не так-то просто. С неожиданной легкостью они откусывали наконечники копий, взлетая на высоту первой линии щитов, катились по поднятому второму ряду и скатывались туда, где красовались прикрытые волшебной личиной чучела с наполненными водой бурдюками вместо тел. Не делая особой разницы между тем, что жрать, твари запустили зубы в бурдюки и тут… одна тварь, разбухнув, шлепнулась наземь и расплылась мерзкой бурой лужей, вторая, третья…
– Вот это да! – переводя удивленный взгляд с поверженных в грязную слизь Перекати-поля на меня, проговорил Ропша. – Эка воды-то набрались!
Я промолчал, указывая ватажнику в степь, откуда, пользуясь нашим смятением, накатывалась лавина легкой кавалерии ордынцев.
– Арбалетчики! Залп! Первая шеренга – заряжай! Вторая, в линию заступи! Залп!
Град стрел тарахтел по выстроенным в «черепаху» щитам. Иные же, перелетев, вонзались в соломенных воев моей дружины, разя их наповал. Не знаю, смотрел ли еще когда-нибудь военачальник с такой радостью на побивание своего воинства, как глядел я. Вода хлестала из пробитых бурдюков, превращая в огромную болотистую лужу позицию нашего полка. Колья, копья, которыми были вооружены воинственные пугала, рушились наземь, образуя причудливые рогатки и ловушки. Все шло так, как я и предполагал: генуэзские арбалетчики прекрасно знали свое дело, и вскоре по полю перед нами носились десятки потерявших всадников коней. Татарская конница, смешавшись, поспешила обратиться в бегство, демонстрируя полное нежелание продолжать бессмысленное кровопролитие.
– Никак бегут? – удивленно промолвил Ропша, глядя в спину улепетывавших татар.
– Бегут-то бегут, – согласно кивнул я, – да вот только нам за ними бегать недосуг. – Я оглянулся, чтобы оценить эффект, произведенный отступлением противника на стоящие за нашей спиной полки. Ни один из них не шелохнулся, не стронулся с места, свято повинуясь приказу двигаться лишь по особому сигналу. – Слава тебе, Господи, – прошептал я, прекрасно сознавая, к чему бы привела безумная попытка атаки вслед откатывающемуся противнику.