— Ты что?
— А ничего. Думаю просто, — и Ирина Семёновна поправила белый шерстяной платок, длинные концы которого, спускаясь с головы, были крестом перетянуты на груди и завязаны узлом за спиной. Она села на скамью к огню.
Василий Дорофеевич ещё попробовал:
— Теперь прямая дорога — всему тебе в руки.
— Не погодишь ли потому со смертью?
— Было бы в моей воле… — Он усмехнулся. — Слушай, Ирина Семёновна, ежели вдруг я распоряжусь — после смерти моей всё церкви, а?
— Всё может быть. Умом ведь бог тебя не обидел.
— Будто нет. Что у тебя к Михайле, давно, к примеру, вижу.
— А. Тут не ошибся.
— Так вот, Ирина, церкви на вечное поминовение души? Всё добро?
— А ты думаешь, что крепче той силы на земле ничего нету? Превозмогло ли твоё-то? — И Ирина Семёновна показала кивком головы на окно, за которым шумела метель.
— То Михайло. Не всякому…
— Только что об том же тебе и говорила. Видно, понял.
— Ага… Не завидно ли — на какой высоте Михайлино дело решилось? Дух и гордость. Тебе бы?
— Судей много. Тебе ли о том судить?
Тут больше Василий Дорофеевич не выдержал. Он закричал бешено:
— Жена!..
Ирина Семёновна засверкала глазами:
— Жена. Ну! — и стояла выжидающе.
Ломоносов пошёл против ставшей во весь рост Ирины Семёновны. Она не сморгнула глазом.
Он заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы. Скривив губы, Василий Дорофеевич сказал:
— Не велика победа и честь.
— Да и в самом деле…
Василий Дорофеевич отошёл в сторону.
— Понимаю теперь, что тебе в тяжбе с Михайлой надобно было. Просто — чтобы верх. Гордыня.
— В чужой душе словно в потёмках читаешь. Мне-то и невдомёк.
— Видно, да. Одного, Ирина, не понимаешь. В миру живём. А в миру ежели брать верх, то не только для того, чтобы от того одному духу упиться. Это ежели, к примеру, в иночестве — там одно на потребу: радость духовная. Потому как плоть умерщвлена должна быть. Но пока в миру — по-мирскому. А тебе не по нраву ли в инокини, а?
— Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеевич. Скушный ты.
Ирина Семёновна задула лампады и пошла в спальню.
— Погоди!.. — крикнул ей вдогонку муж.
Ирина Семёновна не повернулась и не остановилась. Василий Ломоносов остался один.
«Так. Со всех сторон обстало. В Михайле — молодость, молодая кровь кипит. С моё бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я-то видел, а посмотреть самому — лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать — и почёт от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаёшь. У Михайлы от молодости. А Ирина что? Женское дело — давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьётся. А всё к одному — всамделишного дела не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».
Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.
«Жизнь — она должна всё шире идти, всё больше захватывать, — думал Василий Дорофеевич. — Одно к одному прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда государство идёт? К разору и погублению. А ежели богатства в нём не прибывают, то тоже всё под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как государство, ежели в нём не идёт по-настоящему вширь жизнь, от соседа-ворога неизбежно разрушится, так и роду, ежели в нём настоящая линия не ведётся, пасть».
И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.
«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»
И он выговорил натужным шепотом:
— Иль ошибся? — Он встал и стоял неподвижно.
«Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?»
Глава двадцать третья
КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ВАСИЛИЙ ЛОМОНОСОВ И БАНЕВ
Часа через два Василий Дорофеевич шёл по улице, направляясь к Ивану Баневу. Ведь это его старым друг, с ним всегда советовался в трудный час… На плечи у него был накинут тулуп, наброшенный прямо на рубаху. Шапка съехала на затылок.
Василий Дорофеевич шёл, как будто ноги у него стали прямыми и негнущимися. Он пошатывался.
Дойдя до баневского дома, он широко расставил руки, поднял их, пощупал пальцами брёвна. Не снимая со стены рук, стал ощупью подвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, ещё пошарил. Найдя вторую дверь, сразу двумя руками упёрся в неё. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошёл в избу. Банев сидел у зажжённой свечи и читал. Увидев Василия Ломоносова, он встал ему навстречу.
— А, Иван… Вот я пришёл к тебе. Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришёл. Ежели так — значит, нужда.
Василий Дорофеевич грузно сел на скамью. От него сильно пахло водкой.
— Понимаешь ли ты? Какое дело! Была у меня правда. Крепкая. А вот будто не выстояла. А? Как же это так может быть? Ежели правда крепкая, её одолеть нельзя. Ни-ни-ни. Вот ты теперь, Иван, всё и объясняй. Потому как я сам боле уже ничего не понимаю. Объясняй. Ты учён и должен всё понимать. Ты должен всё мне растолковать. Всё!
Ещё ничего нельзя было понять. Ушёл ли Михайло?
— Читаешь? — показал Василий Дорофеевич пальцем на книгу.
— Читаю.
— Светская?
— Светская.
Василий Дорофеевич рывком повернул к себе книгу, сжал обе её половины в руках и уставился в неё. Перед его глазами бежали ровные, мутные строки, одно с одним сливались слова. Большими негнущимися пальцами он переложил несколько толстых книжных листов и, вновь приблизившись, смотрел в книгу. Потом он закрыл её, повернул к себе корешком, обрезом, осмотрел переднюю крышку, заднюю, пощупал переплёт, подержал её в руках, как чужой, незнакомый и враждебный предмет.
— Вот она, книга-то. Эх-хе-хе! — Василий Дорофеевич вздохнул. — Стало быть, из таких вот книг большой ум, премудрость. И умудрённые на высоту недостижимую поднимаются. Нам же то непонятно. Тёмным то есть.
Он снова повертел в руках книгу, переложил из руки в руку, потом зло бросил её на стол:
— И почему она поперёк нашей жизни стала? А?
— А ты думаешь — поперёк?
Василий Дорофеевич ответил быстро, злобно и почти трезвым голосом:
— Что? Нет? Михайло-то почему ушёл? Вот она! — И Василий Дорофеевич кулаком оттолкнул книгу. — Ух!
— Михайло? Ушёл? Значит, успел?
Как ни был хмелен Василий Ломоносов, но он сразу насторожился.
— Что-о-о? А ты почему знаешь, что он мог успеть или не успеть? А? — Застыв в ожидании, он подозрительно смотрел на Банева. — А? Ты что? Давно замечаю: заговор какой-то вокруг меня. Сеть плетётся! Что ты?
Банев ответил спокойно:
— Потерпи малость. Скажу.
— Ну, потерплю. Потерплю. Ты мне отвечай вот всё-таки. Ежели правда крепкая, она не должна порушиться. А тут она с двух сторон будто сбита. Ирина… Тоже ведь туда же…
— Ирина? Про что, Василий, говоришь?
И Василий Дорофеевич начал длинно и путано объяснять: как это он в правде своей против Ирининой тоже сражён оказался.
Переспросив несколько раз, Банев умолк, что-то соображая. Наконец он спросил:
— Значит, и Ирина против твоей правды?
— Ух! Аки ангел со мечом огненным!
Банев продолжал:
— Михайло-то почему? От книги, говоришь?
— Истинно. От неё. — И он ткнул в книгу пальцем.
— Ну, а Ирина что же — тоже, что ли, книги читает?
— Бог миловал.
— Почему же тогда она-то?
Василий Дорофеевич недоумённо уставился на Банева: