— У меня не было цели тебя убивать. Лишь привлечь к работе по спасению Италии… — неожиданно пояснил Крид, голос его был спокоен, но в нём звучала стальная уверенность, не терпящая сомнений. Он отпустил ведьму, рука отстранилась медленно, оставляя на её шее бледные отпечатки пальцев. Он не пытался смягчить свои действия, он просто изложил факты, как описывает погоду. В этом было что-то ужасающее — холодный расчёт человека, для которого жизнь и смерть были лишь инструментами в достижении цели.
— Вот как? А я думала, ты пришёл меня сжечь, и поэтому решила действовать на опережение. — в янтарных глазах ведьмы мелькнуло что-то похожее на чувство вины, но оно прошло так же быстро, как и появилось, сменившись знакомым холодным расчётом. Она поправила платье, словно пытаясь скрыть следы недавнего душения, и с каким-то безразличием окинула взглядом свои руки, на которых всё ещё пылали бирюзовые руны рабской клятвы.
Она прикоснулась к ним, словно изучая новую реальность, новую клетку, в которую была заключена. Мрак катакомб сгустился, словно в ожидании чего-то нового, чего-то более мрачного. Воздух сгустился запахом горьких трав и металла — запахом крови и магии. И в этой тяжёлой атмосфере прозвучали слова Крида, слова, которые были наполнены не только планами на будущее, но и холодной жестокостью истории, которую он не спешил рассказать:
Он поделился с ней своими планами, как спасти Италию, о надвигающихся угрозах и предстоящей войне. Его голос звучал уверенно и спокойно, словно он рассказывал о списке покупок в магазине. Она не отрывала взгляд от его лица; в нём не было ни страха, ни паники, только глубокая заинтересованность и мрачное понимание.
Они стояли лицом к лицу, два человека, заключившие сделку, которая была им не по силам. Вокруг царил мрак катакомб, а в свете дрожащей свечи они видели лишь призрачный силуэт. И в этом мраке зарождался новый заговор, новый план, новое преступление, оправданное целью спасения нации. Только время покажет, какая цена будет заплачена за это спасение.
Пауза повисла в воздухе, тяжелая и вязкая, как смола. Только мерцание свечи нарушало царившую в катакомбах тишину, подчеркивая мрачность каменных стен и тяжесть воздуха, пропитанного запахом крови, магии и чего-то ещё, невыразимо горького и приторного. Крид и ведьма стояли лицом к лицу, заключённые в молчаливое соперничество, в немую дуэль взглядов. Время растянулось, превратившись в бесконечность, прежде чем это молчание было нарушено.
Звук шагов, сперва тихий, почти неслышный, прорезал тишину. Они приближались из глубины катакомб, отдаваясь эхом в каменных коридорах. В импровизированный госпиталь вошли две фигуры, освещённые тусклым светом свечи. Первый был Бернард; его лицо выражало крайнее смятение, брови были сдвинуты, взгляд беспокойный и озадаченный. За ним следовала Люсиль, державшая в руках небольшую котомку с перевязочными материалами. Её глаза были широко раскрыты, полны любопытства и недоумения.
Ни слова не прозвучало от Бернарда. Он быстро окинул взглядом комнату, задерживаясь на мгновение на Криде и на ведьме, связанной магической клятвой, с лица которой уже почти пропала рабская вязь заключённого контракта. В его взгляде было что-то непонятное — смесь удивления и тревоги. Затем он быстро подошёл к Люсиль, ничего не говоря, схватил её за руку и, не оглядываясь, увёл из подземелья. Люсиль, словно не понимающая, что происходит, только хлопала глазами; её лицо было залито недоумением. Они исчезли так же быстро, как и появились, оставив Крида и ведьму наедине в мраке катакомб, под тусклым светом дрожащей свечи. Тишина вернулась, ещё более тяжёлая и напряжённая, чем прежде. Это была тишина, наполненная нерешёнными вопросами, тайнами и предчувствием чего-то нового, чего-то неизбежного, что ждало их впереди.
Холодный, сырой воздух катакомб сменился теплым, насыщенным ароматами Сполето весенним ветром. Выбравшись на волю, Крид ощутил это как возвращение к жизни, как пробуждение после долгой зимы. Каменные стены собора остались позади, и теперь перед ним раскрылся город: дома, увитые плющом, кафе, наполненные шумом и смехом, узкие улочки, извилистые, как лабиринт. Всё это было знакомо, родно, и это возвращение вызвало у него странное чувство умиротворения после пережитых ужасов.
Он сделал глубокий вдох, втягивая ароматы цветущих мимоз, свежеиспечённого хлеба из близлежащей пекарни и земли, насыщенной солнцем и весной. В этом воздухе было что-то живое, чего не было в спертом воздухе катакомб, что-то, наполнявшее лёгкие и дарившее чувство свободы, чувство, которое было так долго забыто.