Проходя мимо места, некогда служившего капеллой, Виктор замедлил шаг. Теперь это были руины, хранящие печальную, почти утончённую красоту разрушения. Остатки здания, когда-то изящного и по своему прекрасного, стояли истерзанным скелетом, выжженным небесным огнём. Ангельские лучи, оставили после себя не просто разрушение, а причудливый, почти симметричный узор из трещин и сколов, напоминающий застывшую молнию, пронзившую сердце божьего дома. Остатки росписей и фресок, когда-то украшавших стены, были изуродованы, но не уничтожены полностью. Они превратились в призрачные фрагменты, в мрачные, но выразительные абстракции, сохранившие осколки былого великолепия, словно призрачные воспоминания о божественной красоте, изысканно и трагично искажённые. Свет, проникающий сквозь пробоины в сводчатом потолке, падал на землю пятнами, рисуя причудливые, но гармоничные узоры из света и тени, подчёркивая мрачную гармонию разрушения. Но самым ужасающим зрелищем были не разрушенные стены, а то, что скрывалось внутри.
Это было место показательной казни. Ангелы, истреблявшие Неаполь, не просто убивали людей. Они выбирали самых грешных, самых порочных и устраивали им показательную казнь через повешенье. Виктор видел их: изуродованные тела, почерневшие от дождя и времени, что висели на остатках деревянных балок, словно мёртвые плоды на гнилом умирающем дереве; их чёрные силуэты напоминали застывшие во времени крики отчаяния. Лица искажённые агонией, были застывшими масками отчаяния и страха; глаза казались пустыми глубокими колодцами, в которых утонула вся надежда этого места. Но при приближении Виктора что-то сдвинулось. Некоторые из висельников зашевелились. Их чёрная, истлевшая кожа натянулась над костями, а в ужк пустых орбитах загорелись бледные огоньки. Они оживали. Это были зомби, одержимые местью ко всему живому, но тела их, истерзанные смертью и некромантией, были неспособны к активным действиям. Они двигались медленно, их члены дрожали от слабости, их крики были хриплыми и немощными. Это были призраки мести, застывшие в своей вечной агонии. Воздух здесь был особенно тяжёл, пропитанный запахом разложения и смерти. Свет его магии, прорезающий мрак, лишь подчёркивал трагизм данного зрелища, освещая каждую изуродованную деталь, подчёркивая изящество и уродство одновременно. Он не остановился, не задержал взгляд, но он ничего не забыл. Каждый труп, каждая изуродованная фигура были ещё одним доказательством безумия и жестокости произошедшего. И он помнил всё это, как помнил каждый шрам на своём теле. Он шёл вперёд, к своей цели, но тень этого места, тяжёлая и холодная, оставалась с ним, напоминая о цене выживания и о бесконечном кошмаре прошлого.
Им казалось, что всё в этом мире дозволено. Ангелы, спустившиеся с небес, с их холодным сверкающим оружием, с их безразличным к страданиям лицом. Они судили, они карали, они истребляли. Они решили, что их руки чисты, что их цели святы, что они вправе решать, кто достоин жизни, а кто – смерти. Они были слепы в своём высокомерии, глухи к мольбам, бессердечны в своей божественной ярости. Они забыли, что каждая жизнь драгоценна, что каждый человек – это вселенная, со своей историей, со своими мечтами, со своей болью. Они забыли, что даже божественная сила не делает человека неприкасаемым. Они забыли, что гордыня – это не всегда плохо. Гордость за свои достижения, за свою силу, за свой путь – это двигатель прогресса, это топливо для души. Но высокомерие… высокомерие ослепляет.
Они забыли, что даже ангелы смертны. Или, по крайней мере, уязвимы. Их небесная сила, казавшаяся бесконечной, оказалась ложной. Их безупречность, казавшаяся абсолютной, оказалась иллюзией. Они поверили в своё бессмертие, в свою неприкосновенность, и заплатили за это самую высокую цену. Они упали. И их падение было таким же беспощадным, как и их вознесение. Высокомерие сделало их слабыми, лишило их способности видеть истинную картину мира. Они стали жертвами своей же гордыни. Но они не были единственными, кто превознёсся над смертными.