Наверное, именно этим странным сочетанием (полным отсутствием благодати и крайней усталостью) и объяснялась накрывшая его в тот момент апатия, равнодушная, безликая и замороженная отстраненность, позволившая сказать:
— Теперь твоя очередь.
И самому не понять, был ли это вопрос или же утверждение. Почти повелительное. Почти такое, какое ни один ангел не позволяет себе при разговорах со своей Всевышним. Почти… непочтительное.
— Нет. — Господь снова спрятала руки за спину. Отвела взгляд. — От меня он не примет ничего, тем более помощи. Даже в таком состоянии. Никогда не принимал.
— Но ведь… — начал было Азирафаэль все с той же замороженной отстраненностью. И замолчал.
Апатия апатией, но он подошел слишком близко к тому, чтобы обвинить свою Господа во лжи. Можно сказать, уже почти обвинил.
— Да, израсходованная тобою благодать была моей. — Взгляд у Всевышнего был острый, в голосе четко звучала насмешка. — А чья она еще могла быть? Чье в этом мире вообще может быть хоть что-то, ну сам подумай? Особенно здесь. Но шла она от тебя. Через тебя. Он это чувствовал, только поэтому и принял.
Азирафаэлю казалось, что на его лице не отразилось ничего, кроме все той же равнодушной отстраненности. Но, наверное, ему это только казалось.
— Не веришь? — фыркнула Всевышний. — Вот же Фома, законодатель моды на две тысячи лет…[5] Ладно. Смотри.
Наверное, Ей точно так же необязательно было подтверждать излияние благодати каким-либо жестом, как Азирафаэлю дышать. Но Она все же вытянула руку и мягко шевельнула пальцами, словно перебирая струны. Благодать с Ее пальцев устремилась к Кроули теплой и почти осязаемой волной — и словно наткнулась на невидимую защитную сферу. Расплескалась, заискрила, шипя, словно вода на раскаленной сковородке. Запахло паленым. Кроули захрипел, дернулся. Всевышний поспешно втянула остатки благодати обратно в пальцы, спрятала кисти в широкие рукава.
— Видишь? Даже сейчас… — Голос Ее был тихим и лишенным эмоций. Точно таким же, каким Азирафаэль себя чувствовал. И это, наверное, испугало бы его, если бы у него еще осталась способность пугаться. — Даже в таком состоянии. Слишком гордый. Повезло, что есть ты и что ты оказался рядом. И что он тебе доверяет… причем настолько.
В этот момент Азирафаэль отвлекся на непривычное телесное ощущение: он начал чувствовать пальцы. Их закололо словно сотнями мелких иголочек, и благодать тут была ни при чем. Кажется. Вроде бы неприятно. И все же приятно: они есть, они живые, ими можно двигать. Азирафаэль осторожно зарылся пальцами в мягкие черные перья, пропустил их между, словно пряди, разглаживая и выправляя.
И поймал взгляд Всевышнего (как всегда, непостижимый): Она смотрела на его руку и черные перья. И улыбалась.
— Ему всегда нравился черный цвет, — сказала Она, перехватив вопросительный взгляд Азирафаэля. На этот раз в голосе Ее звучала странная гордость. — Черные дыры, знаешь про такие? Его творение. Нет, обычные яркие звезды он тоже делал, трио Центавра, к примеру, очень интересное решение. И красивое. Но именно черными дырами он гордился особенно. Говорил, что они стильные.
Азирафаэль смотрел на Нее. И чувствовал, как от затылка к лопаткам медленно ползет холодок. И опасался, что начинает понимать то, чего понимать не хотел бы ни при каких обстоятельствах.
— Да.
Всевышний была безжалостна, как всегда. А вот Ее усмешка… Она внезапно стала такой ехидной, такой знакомой, такой… кроулевской. Азирафаэлю очень хотелось зажмуриться, но он не посмел.
— Да. Ты правильно понял. Его крылья черные лишь потому, что ему самому так больше нравится. Могли бы быть фиолетовыми в крапинку, но это не стильно. Или перепончатыми, словно у летучей мыши. Но такие выбрал себе Люцифер, а наш дорогой мальчик не из тех, кто повторяет за старшими. Со старшими он предпочитает спорить.
«Но ведь крылья и даже звезды — не самое важное», — хотел сказать Азирафаэль. «Его не убило на месте благодатью, его, наверное, и святой водой не убило бы, и зря я так переживал… и у него есть эфирное тело…» — хотел он сказать. А еще: «Я не хочу этого знать, пожалуйста, не сейчас!» Не сказать — крикнуть, чтобы громко, чтобы наверняка перекрыть хотя бы так, чтобы Она просто беззвучно шевелила губами — и все.
Но невозможно одновременно громко кричать на Всевышнего в стремлении заглушить то, чего не хочешь услышать, — и тихо кричать всем телом, совсем-совсем тихо, на грани слышимости, помогая чужому сердцу выдерживать правильный ритм. Тут уж приходится выбирать что-то одно, а на самом деле выбора как такового и нет, потому что любому понятно же, какой из криков важнее.
5
Тут Всевышний или проявляет непостижимую забывчивость, или лукавит точно так же непостижимо, ибо упомянутый ею тренд был введен в моду задолго до рождения недоверчивого апостола. Задала его Ева, усомнившаяся в словах подозрительного и совершенно незнакомого ей Змея, говорившего о том, что именно это яблоко не представляет собой ничего особенного и уж, конечно же, вовсе не вкуснее всех прочих апельсинов. Не стоит даже и проверять!