Ван Шэн смотрел на Сюаньженя с некоторой жалостью и опаской. Накануне дома за чаем они обсудили сложившуюся ситуацию с принцессами, которую Шэн оценивал ничуть не лучше Сю Баня и считал, что друг в опасности, пусть и незначительной. Он хорошо помнил возможности хулицзина ещё по происшествию в Суяне, но понимал: того, что Сюаньжень мог позволить себе на вилле Фей Ян, он не сможет повторить при императорском дворе.
Однако сам Сюаньжень был безмятежен и бесстрастен, как истинный бодхисатва на лотосовом троне. Но он обратился к Шэну с неожиданной просьбой.
— Мне нужна твоя помощь, друг мой.
— И что я должен сделать?
— Выступить в роли беспристрастного судьи. Ты должен смотреть и оценивать то, что увидишь, а потом честно высказать своё мнение.
— Думаю, это будет несложно. Только мигни мне, чтобы я не пропустил то, на что надо обратить внимание.
— Не думаю, что ты сможешь это пропустить…
Торжественная церемония поклонения Сына Неба своим предшественникам в Императорском Храме Предков у надгробий с именами прежних властителей Поднебесной включала жертвы пращурам, три коленопреклонения и девять земных поклонов.
По её окончании все прошествовали в пиршественный зал.
Сюаньжень в этот раз собирался сесть за стол с Сю Банем, Ли Женьцы и Ван Шэном, однако император снова пригласил его за тот стол, что стоял справа от его собственного стола. Сюаньжень с видом полной покорности судьбе занял предложенное ему место, и тут из дальних покоев дворца вышли племянницы императора Чэнъань и Ичэн и словно по заранее достигнутой договорённости с императором заняли места по обе стороны от Ченя. Тот по-прежнему выглядел медитирующим Буддой.
Провозгласили первый тост о почтении к мудрости предков, все выпили, и тут неожиданно произошло такое, от чего онемели не только чиновные мужи, но и сам император. Принцесса Ли Ичэн поднялась и, перебив императора, произнесла громким голосом.
— Не поговорить с человеком, который достоин разговора, значит потерять человека. А говорить с человеком, который разговора не достоин, — значит терять слова. Мудрый не теряет ни людей, ни слов. И потому скажу: то, что ясно, — легко постижимо, что легко постижимо, — профанируется, а что профанируется, — легко может быть отринуто. Если люди доверяют чему-нибудь, значит оно понятно и простолюдину. Если же они чтят что-нибудь, то лишь потому, что в нём есть нечто, чего они не могут осмыслить…
Все застыли с винными чашами в руках, с удивлением глядя на девицу. Она же явно не собиралась умолкать, но, взобравшись на стол, вдохновенно продолжила.
— Когда говорим о мудрости прошлого, говорим о наследовании отблесков внутреннего света. Цель учения — «возобновить изначальное», поскольку истина никому не принадлежит, а передается прежде всяких слов и всякого понимания. Сама жизнь просветленного сознания есть вечное движение от себя к себе. В подлинно осмысленной речи каждое слово — лишнее!
Сю Бань оторопело потёр вспотевший лоб.
— Она что, пророчит? Или проповедует? Или спятила? — шепотом спросил он Ли Женьцы.
Ли Женьцы вяло предположил, что девица, должно быть, является вместилищем древнего духа, ведь некоторые её фразы принадлежат, кажется, Кун-цзы, а некоторые — Лао-цзы. Ван Шэн глубоко вздохнул и пробормотал, что девица пьяна и просто несёт вздор.
— Да когда же она упиться так успела с одной чашечки-то, Ван? — воззвал к нему Ли.
Ван Шэн не видел тут ничего непонятного.
— Просто раньше накидаться успела: пока мы в храме торчали, она, небось, полжбана чжоусского приговорила…
Император молча пожирал глазами племянницу, продолжавшую выкликать, как безумная.
— И всё же слова необходимы, ибо иероглиф возводит заключенный в нём смысл не к умозрительным идеям, а к первозданным образам вещей, зыбким и летучим, непознаваемым и «утончённым до неразличимости» неисчерпаемым метаморфозам бытия или к беспредельной предельности существования, ведь письмена — носители неопределимой границы между телом и тенью, их очертания вторят «следам драконов и змей, звериных когтей и птичьих лап на земле»!
Теперь на принцессу Ичэн смотрели все: разговоры смолкли, всем стало ясно, что назревает скандал.