- Давай, забирай остальные, - сказал я ему.
- А может, кто-нибудь из бойцов вернется за ними? - спросил он, но, взглянув на меня, взял валенки.
- Пошли, сказал я всем и оглянулся на кладовщицу. А вы разве остаетесь?
- Нет... Я после пойду, - сказала она. Васюков протяжно свистнул и вышел. Я догнал его за углом амбара.
- Смотри там за всем, я скоро! - сказал я.
- Да ладно! - свирепо прошептал он. Гляди только, не подхвати чего-нибудь в тряпочку...
Я постоял, борясь с желанием идти во взвод, чтобы как-нибудь нечаянно не потерять то хорошее и праздничное чувство, которое поселилось уже в моем сердце, но потом всё же повернул назад к амбару. Внутрь я не пошел. Я заглянул в дверь и сказал:
- Я вас провожу, хорошо?
- Так я же не одна хожу, - песенно, как в первый раз, сказала кладовщица, пряча почему-то руку за спину.
- А с кем? - спросил я.
- С фонарем.
Я не хотел, чтобы она шла с фонарем. Он был третий лишний, как Васюков, и я сказал:
- С фонарем нельзя теперь. Село на военном положении...
В темноте мы долго запирали амбар,- петля запора не налезала на какую-то скобу, и мне надо было нажимать плечом на дверь. Наши руки сталкивались и разлетались, как голуби, и, посколь-знувшись, я схватился за концы ее шали. Мы оказались лицом к лицу, и я смутно увидел ее глаза испуганные, недоуменные и любопытные. В глаз и поцеловал я ее. Она отшатнулась и прикрыла этот глаз ладонью.
- Я нечаянно. Ей-богу! - искренне сказал я.- Вам очень больно?
- Да не-ет,- протянула она шепотом.- Сейчас пройдет.
- Подождите... Дайте я сам,- едва ли понимая смысл своих слов, сказал я.
- Что? - спросила она, отняв ладонь от глаза. Тогда я обнял ее и поцеловал в раскрытые, ползущие в сторону девичьи губы. Они были прохладные, упруго-безответные, и я ощутил на своих губах клейкую пудру сахара.
Странное, волнующее и какое-то обрадованно-преданное и поощряющее чувство испытывал я в тот момент от этого сахарного вкуса ее губ. Я недоумевал, когда же она успела попробовать сахар, и было радостно, что сахар этот был моим подарком, и мне хотелось сказать ей спасибо за то, что она попробовала его украдкой... Я думал об этом, насильно целуя ее и чувствуя слабею-щую силу ее рук, упершихся мне в грудь. О том, что она заплакала, я догадался по вздрагивающим плечам,- лицо ее было в моей власти, но я его не видел, и испугался, и стал умолять простить меня и гладить ее голову обеими руками.
- Я хороший! - убежденно, почти зло сказал я.- У меня никогда никого не было... Вот увидишь потом сама!
Что и как могла она увидеть потом, я до сих пор не знаю и сам, но я говорил правду, и видно, она ее услышала, потому что перестала плакать.
- Я больше не прикоснусь к тебе пальцем! - верующе сказал я. Она подняла ко мне лицо, держа сцепленные руки на груди, и с укором сказала:
- Хоть бы узнали сначала, как меня зовут!
- Машей,- сказал я.
- Мари-инкой,- протяжно произнесла она, а я качнулся к ней и закрыл ее рот своими губа-ми. Я чувствовал, что вот-вот упаду, и вдруг блаженно обессилел; я куда-то падал, летел, и мне не хватало воздуха. Я разнял свои руки и прислонился к стене амбара, а Маринка кинулась прочь.
- Подожди! крикнул я.- Подожди минуточку!
Она вернулась, издали тронула пальцем пуговицу на моей шинели и сказала:
- Ну, что это вы? А шапка где?
Она нашла ее под ногами и протянула мне.
- Мари-и-инка,- произнес я как начальное слово песни и стал целовать ее - напряженную, трепетную, прячущую лицо мне под мышку.
- Не надо... Пожалуйста! Ну разве так можно!..
- Скажи: "Ты, Сергей",- просил я.
- Нет,- отбивалась она.- Не буду...
- Почему?
- Я боюсь...
- Чего?
- Не знаю...
- Ты мне не веришь?
- Не знаю... Я боюсь... И, пожалуйста, не нужно больше целоваться!
- Хорошо! - отрешенно и мужественно сказал я.- Больше я к тебе пальцем не прикоснусь!
До ее дома мы дошли молча. Она поспешно и опасливо скрылась за калиткой палисадника и, невидимая в черных кустах, песенно сказала:
- До свидания!
- Я приду завтра! - шепотом крикнул я.
- Нет-нет. Не надо!
- Днем приду, а потом еще вечером... Хорошо?
- Я не знаю...
Через пять минут я был в окопе.
В девять утра на наш пупок прибыл Калач в сопровождении своего начальника штаба и нашего командира роты.
- Младший лейтена-а-ант! - не останавливаясь, идя с подсигом, как все маленькие, закричал Калач еще издали, и я враз догадался, что сейчас будет,- ему доложили о валенках. Может, еще ночью кто-то стукнул, черт бы его взял! Я побежал к нему, остановился метров за пять и так врезал каблуками, что он аж вздрогнул.
- Командир второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона младший лейтенант Воронов по вашему приказанию явился!
У меня получилось это хорошо, и, наверно, я правильно смотрел в глаза майору, потому что он скосил немножко голову, как это делают, когда разглядывают что-нибудь интересное, потом обернулся к командиру роты:
- Видал орла?
Капитан Мишенин пощурился на меня и вдруг подмигнул. Ему не нужно было это делать - я ведь тогда весь был захвачен широкой и бездонной радостью, поэтому не выдержал и засмеялся.
- Что-о? - рассвирепел Калач.- Тебе весело? Мародерствуешь, а потом зубы скалишь? В штрафной захотел?
- Никак нет, товарищ майор! - доложил я.
- Куда девал государственное имущество? - спросил он. Я не совсем понял, и тогда Мишенин негромко сказал:
- Это кооперативное, товарищ майор.
- Все равно! - отрезал Калач.- Где валенки, я спрашиваю?
- У бойцов на ногах,- ответил я.
- На ногах? - опешил майор.- Сейчас же возвратить! Немедленно! Самому!
- Есть возвратить самому! - повторил я и обернулся к окопу: - Разуть валенки-и!
Я любил в эту минуту Калача. Любил за все - за его рост, за то, что он майор, за его ругань, за то, что он приказал мне самому отнести валенки в амбар... Они все, кроме двух пар, были изрядно испачканы землей и растоптаны, и бойцы начали чистить их, а Васюков, когда удалилось начальство, спросил меня:
- Может, вдвоем будем таскать?
- А ты не слыхал, что сказал майор? - ответил я.- Мне одному приказано.
- Да откуда он узнает!
- От стукача, который доложил ему!
- Это верно,- вздохнул он.
Я захватил под мышки шесть пар валенок и побежал к амбару, и за дорогу раза три складывал валенки на землю и поправлял на себе то шапку, то ремень и портупею. Сердце у меня давало, наверно, ударов полтораста в минуту, и когда я увидел запертые двери амбара, то даже обрадовался - я боялся увидеть Маринку днем, боялся показаться сам ей.
Я долго сидел на крыльце амбара - курил и глядел в поле, и когда от махры позеленело в глазах, неожиданно решил идти за Маринкой.
В селе оказалось много изб с палисадниками, и я выбрал тот, где кусты были погуще, и, ссыпав валенки во дворе, постучал в двери сеней. Я на всю жизнь запомнил дверь эту - побеленную зачем-то известью, с засаленной веревочкой вместо ручки. Большими печатными буквами-раскоряками пониже веревочки объявлялось:
"МАРИНКА ДУРА"
Открыл мне пацаненок лет семи, это был Колька, Маринкин братишка, как узнал я потом.
- Марина Воронова тут живет? - спросил я его.
- Она сичас не живет,- сказал Колька,- она за водой пошла.
Я сошел с крыльца и увидел Маринку, входившую с ведрами в калитку. Заметив меня, она даже подалась назад и покраснела так, что мне стало ее жалко.
- Вот принес валенки, сказал я вместо "Здравствуй".
- Не налезли? - виновато спросила Маринка. Ближнее ко мне ведро раскачивалось на коромысле, и вода плескалась на мои сапоги.
- Налезли,- сказал я,- но приказано вернуть. Все. Ясно?
- Ага,- сказала Маринка.- Сейчас выйду. Подождите...
Я подобрал валенки и пошел со двора, но меня окликнул Колька:
- А ты красноармеец или командир?
- Командир,- сказал я, и в это время из сеней вышла Маринка, и я был благодарен Кольке за его вопрос: мне казалось, что она тоже не знает, что я лейтенант, хоть и младший.